одновременно на нескольких уровнях мышления, создавая новые, сложные смыслы, порождает неумение мыслить ясной, прозрачной прозой. Прозаическое мышление всегда одноуровневое и не требует никаких многозначных сочетаний смыслов. Однако слова и в прозе обязаны точно передавать таящиеся в них образы, чтобы текст обрел хоть какую-то живую плоть. Эта очевидная необходимость забыта, а то, что в наши дни принимают за незамысловатую прозу, есть лишь механическое нанизывание шаблонных словосочетаний, без всякого внимания к их образной составляющей. Подобный механический стиль, некогда зародившийся в канцеляриях и конторах, ныне проник в университеты, а наиболее ужасающие его примеры, ни дать ни взять словесные зомби, пятнают труды известных ученых и духовных лиц.
Мифографические утверждения, представляющиеся вполне разумными немногим поэтам, которые до сих пор сохранили способность мыслить и выражаться посредством емкой и краткой, но по-своему загадочной «поэтической стенографии», покажутся бессмысленными или по-детски наивными почти всем литературоведам. Я имею в виду утверждения вроде: «Меркурий изобрел алфавит, глядя на летящий клин журавлей» или «Мену ап Тэйргваедд взял три рябиновые ветви, растущие из уст Инигана Гаура, и обрел мудрость и ученость, начертанные на них». Лучшее из того, что до сих пор сделали ученые для стихов Гвиона, – это отметили их «чар высоких постоянство»[262]. Литературоведы и историки никогда не сомневались в том, что сам Гвион, его собратья по цеху и его аудитория были людьми либо с неразвитым, либо с не привыкшим ни к каким усилиям интеллектом.
Впрочем, вот в чем заключается истинный курьез: чем прозаичнее мыслит ученый, тем более он, по мнению научного мира, способен интерпретировать древние поэтические смыслы. Ни один ученый не осмелится полагать себя специалистом в более чем одной области, опасаясь вызвать недовольство и подозрение своих коллег. Детально знать что-то одно – признак варварства: цивилизованность предполагает, что все разнообразие опыта изящным образом соотносится со всей системой человеческих знаний. Нынешний век отличается особым варварством: представьте, скажем, гебраиста ихтиологу или специалисту по датской топонимике, и у них не найдется ни одной общей темы для обсуждения, кроме погоды или войны (если в это время где-то будет происходить война, а так в наш варварский век обычно и бывает). Среди ученых немало варваров, однако это не так уж важно, коль скоро отдельные из них готовы помочь своими узкоспециализированными знаниями немногим независимым мыслителям, то есть поэтам, пытающимся сохранить цивилизацию. Ученый – каменотес, а не архитектор, и единственное, что от него требуется, – это аккуратно обтесывать камень. Задача ученого сводится к тому, чтобы уберечь поэта от фактических ошибок. В наш безнадежно запутавшийся и склонный к неточности век поэту легко увлечься ложной этимологией, анахронизмами и математическими нелепостями, если он попытается взять на себя не свойственную ему роль. Его цель – установить истину, тогда как цель ученого – выявить факты. Факт неопровержим; факт – словно народный трибун, не имеющий законодательной власти, а лишь право вето. Факт – это не истина, однако поэт, своевольно пренебрегающий фактами, никогда не достигнет истины.
История о Меркурии и журавлях упомянута в «Мифах» Гая Юлия Гигина. Согласно хорошо осведомленному Светонию, он был уроженцем Испании, вольноотпущенником императора Августа, хранителем Палатинской библиотеки и другом поэта Овидия. Подобно Овидию, Гигин окончил свои дни в опале. Если он и в самом деле был ученым автором приписываемых ему «Мифов», то их с тех пор изрядно укоротили и исказили невежественные издатели. Впрочем, нельзя отрицать, что они содержат важные древние мифологические сведения, которые невозможно почерпнуть из других источников.
В своей последней «Фабуле» Гигин сообщает:
1) что парки изобрели семь букв: «альфа», «[омикрон]», «ипсилон», «эта», «йота», «бета» и «тау»;
или, в качестве альтернативного варианта, что Меркурий изобрел их, «смотря на полет журавлей, которые в полете чертят буквы»;
2) что Паламед, сын Навплия, изобрел остальные одиннадцать;
3) что Эпихарм Сицилийский добавил к ним буквы «тета» и «хи» (или «пси» и «пи»);
4) что Симонид присовокупил к ним буквы «омега», «эпсилон», «зета» и «пси» (или «омега», «эпсилон», «зета» и «фи»).
Хотя буквы греческого алфавита, несомненно, заимствованы из финикийского, Гигин не упоминает Кадма-финикийца, которому обыкновенно приписывается изобретение греческого алфавита. Утверждение, что некоторые греческие буквы изобрел Эпихарм, – бессмыслица, если не предположить, что «Сицилийский» – вторгшаяся в текст ни на чем не основанная глосса издателя. Симонид был известным греческим поэтом VI в. до н. э., пользовавшимся алфавитом Кадма и действительно добавившим к нему в своих рукописях несколько букв, которые впоследствии были приняты всей Грецией. Эпихарм Сицилийский, хорошо известный комедиограф, который жил несколько позже указанных исторических личностей и принадлежал к роду Асклепиадов с острова Кос, представляется издателю «Мифов» возможным соавтором Симонида. Однако исходная легенда, вероятно, повествует об ином, значительно более древнем Эпихарме, предке комедиографа. Род Асклепиадов возводил свою родословную к Асклепию, или Эскулапу, богу-целителю, почитаемому в Дельфах и на Косе, и утверждал, будто унаследовал от него важные врачебные тайны. Гомер упоминает в «Илиаде» двух Асклепиадов, врачевателей ахейского войска во время осады Трои.
Что касается Паламеда, сына Навплия, то именно ему Филострат с Лемноса и автор схолий к «Оресту» Еврипида приписывают изобретение не только алфавита, но и маяков, мер и весов, диска и «обычай назначать часовых». Он принял участие в Троянской войне на стороне греков, а после смерти как герой удостоился святилища на мизийском побережье Малой Азии, напротив острова Лесбос.
Парки – три ипостаси триединой богини, в греческой мифологии они также появляются под именем трех грай и трех муз.
Получается, что в первых двух утверждениях Гигин объясняет изобретение «тринадцати букв», которые, по мнению некоторых авторов, например Диодора Сицилийского, составляли алфавит пеласгов до того, как Кадм добавил к нему еще три. Диодор явно имел в виду тринадцать согласных, а не тринадцать букв, коих в любом случае было бы недостаточно. Другие мифографы полагали, что этих согласных было двенадцать. Аристотель в любом случае сообщает, что первый греческий алфавит состоял из тринадцати согласных и пяти гласных, а его перечень букв точно соответствует алфавиту Бет-Луш-Нион, вот только вместо придыхательной «эты» он приводит «зету», а вместо дигаммы – «фи», хотя сохранившиеся древние надписи, вопреки его доводам, не засвидетельствовали буквы «фи». Это не единственное упоминание алфавита пеласгов. Византийский филолог Евстафий, цитируя древнего автора схолий к «Илиаде» (II, 841), говорит о том, что пеласгов нарекли «божественными» («Dioi»), ибо они единственные из всех греков сохранили письменность после того Потопа, который, по мнению греков, пережили только Девкалион и Пирра. Пирра («рыжая») – возможно, богиня-мать пелесетов, или
