Ознакомительная версия. Доступно 32 страниц из 176
членами его семьи. С первых дней оккупации японские представители настаивали на скорейшей отмене всех российско-корейских договоренностей, и поскольку Коджон упорно сопротивлялся, в начале апреля 1904 г. устроили в его дворце пожар, причем корейский монарх не погиб только по счастливой случайности. Выдержав трехмесячную «осаду», Коджон уступил в этом вопросе лишь в мае 1904 г. и, если верить очевидцу (французскому поверенному в делах в Сеуле виконту де Фонтенэ), только когда убедился, что «дальнейшее сопротивление поведет к насильственному лишению его трона, может быть к лишению жизни»[890].
В конце июня того же года перечень других японских бесчинств корейский император через Павлова переправил Николаю II. В нем значилось: «Японцы силою захватили земли и поля, принадлежащие младшему сыну императора; японцы захватили все рыбные промыслы у берегов Кореи; они домогаются признания за ними права устроить военный порт на острове Каргодо; они принудили корейское правительство принять японских советников; они требуют устройства по всей стране японской полиции и содержания во всех корейских городах японских гарнизонов; совсем недавно они ослепили, а затем умертвили двух корейских губернаторов»[891]. Тогда же (в июне) японцы потребовали передать им все вообще невозделанные корейские угодья для нужд японской колонизации, причем, по словам французского дипломата, это требование вызвало «наиболее сильное негодование в народе»[892]. От японцев отвернулись даже те, кто связывал с японской оккупацией ограничение власти императора и проведение демократических реформ в своей стране. 21 июля 1904 г. на центральной площади Сеула состоялся 5-тысячный митинг протеста, на который японские власти ответили арестами; тогда же в корейской столице было введено военное положение. Обстановка массового недовольства насилиями японцев и их открытыми посягательствами на корейский суверенитет позволила Павлову и его сотрудникам развернуть на полуострове разведывательную и подрывную работу, главным объектом которой стали японские оккупационные войска.
«Шанхайская агентура»
В преддверии войны с Россией японские военные разработали план активно-наступательных действий в Маньчжурии и впоследствии пунктуально ему следовали. Российские штабы готовились к кампании вяло. Сначала в Петербурге этому вопросу вообще не придали значения и разработку соответствующего плана перепоручили штабу Приамурского военного округа и только накануне конфликта взялись за дело самостоятельно. В результате родился документ, который отводил войскам пассивно-оборонительную роль – в случае нападения японцев им следовало защищать Порт-Артур и Южно-Уссурийский край[893]. Ясного осознания своих целей в назревавшем конфликте в Петербурге так и не возникло, все затмевала уверенность в собственном военном превосходстве и в том, что, как не раз говаривал российский император, микадо начать войну «не посмеет». Исходя из этого и, похоже, искренне не желая вооруженного конфликта, в своих предвоенных телеграммах Алексееву царь настаивал, чтобы «инициатива принадлежала японцам». Сам же наместник, давно убежденный, что война с Японией неизбежна, полагал, что «“первый удар” должен быть нанесен нами», «дабы предупредить таковой со стороны японцев»[894]. Император это предложение отклонил, а на совещании по «японскому вопросу», состоявшемся утром в понедельник 26 января (8 февраля) 1904 г., т.е. сразу после разрыва дипломатических отношений, окончательно и твердо решил «не начинать самим»[895]. Наместнику Алексееву было указано: «если японцы начнут военные действия, не допускать высадки на западном берегу Кореи, севернее 38-й параллели. Высадку в южной Корее и в Чемульпо допускать. Продвижение японских войск в Северную Корею не считать за начало войны». Ходатайство наместника о немедленном начале мобилизации осталось без ответа[896].
В конце февраля 1904 г. с санкции царя министр иностранных дел предписал Павлову возглавить дипломатическую канцелярию главнокомандующего Маньчжурской армией[897]. Не успел тот выехать к месту назначения, как телеграф принес новое распоряжение. Оказалось, работе у Куропаткина воспротивился Алексеев, который уже выхлопотал «высочайшее» разрешение на его перевод в Мукден, в свою, наместника, ставку. 15 (28) марта Павлов вместе с секретарем сеульской миссии П.Г. Кербергом, консулом З.М. Поляновским и штабс-капитаном Н.Н. Бирюковым отправился из Шанхая сначала пароходом в Чифу, а затем и также морем – на север Китая. Остановившись в Пекине и передав своих подчиненных «на усиление» здешней российской миссии, Павлов направил стопы к наместнику, но до Мукдена так и не доехал. По дороге, в Дашичао, он неожиданно повстречал Алексеева на пути в Порт-Артур, куда его и сопроводил. «Адмирал Алексеев, – рассказывал он позднее графу Кассини, – отнесся ко мне с прежнею любезностью и вниманием; каждый день вел со мной длинные, по-видимому, самые задушевные разговоры, но … никакого определенного положения и работы мне не давал. Наконец, в один вечер он откровенно высказал мне, что возбудил вопрос о назначении меня в его распоряжение исключительно для того, чтобы не состоялось мое назначение к Куропаткину … он думает, что и вообще мне находиться в Маньчжурии нет серьезных оснований и что, по его убеждению, я могу быть гораздо полезнее для дела, оставаясь в его распоряжении, но живя в Шанхае, где мне могла бы быть поручена вполне определенная деятельность, главным образом, по организации собирания и объединения секретных сведений о действиях японцев»[898]. Этот разговор, который определил не только службу камергера на ближайшие годы, но во многом – и всю его дальнейшую карьеру, состоялся в Порт-Артуре 3 (16) апреля 1904 г.
«По всестороннем обсуждении с наместником вопроса о могущей представиться для меня деятельности при главной квартире выяснилось, что мое присутствие в Мукдене, вероятно, потребуется не ранее сентября, – телеграфировал Павлов Ламздорфу на следующий день. – До того времени генерал-адъютант Алексеев полагал бы наиболее целесообразным командирование меня в Шанхай с тем, чтобы я … организовал в более широких размерах дело добывания и доставления наместнику и командующему армией и флотом возможно точных секретных сведений о происходящем в Японии и Корее, особенно в отношении военного положения». К телеграмме Павлова наместник присовокупил: «Считаю весьма полезным и необходимым испросить высочайшее соизволение по возложению на него особенного поручения». 5 (18) апреля в Порт-Артуре был получен ответ из Петербурга. «Государю императору, – сообщал Ламздорф, – благоугодно было высочайше одобрить высказанные посланником в Корее соображения и соизволить на отъезд ДСС Павлова в Шанхай для выполнения проектированных поручений».
Таким образом, план Алексеева утверждался императором и получал статус «высочайшего повеления», иными словами – признавался поручением чрезвычайной государственной важности. Как это ни парадоксально, но если верить только что цитированному письму Павлова Кассини, своим рождением «шанхайская агентура» оказалась обязана не предусмотрительности и государственной мудрости императора и его наместника на Дальнем Востоке, а, главным образом, личной неприязни последнего к генералу Куропаткину. Так, экспромтом, под воздействием случайных обстоятельств в высших эшелонах российской власти принимались важнейшие решения, таков был уровень государственного мышления тогдашних верховных правителей России. Нельзя, однако, не признать, что найденная кадровая комбинация
Ознакомительная версия. Доступно 32 страниц из 176
