всего наблюдателя поражает проявляющееся у любовников этого типа стремление спасать возлюбленную. Мужчина убежден, что она нуждается в нем, что без него утратит любые нравственные устои и скатится на достойный сожаления уровень. Спасение достигается тем, что он не бросает ее. В отдельных случаях намерение спасти оправдывают ссылкой на сексуальную ненадежность и уязвимое социальное положение любовницы; впрочем, не менее ярко оно проявляется и там, где реально такие основания отсутствуют. Один принадлежащий к описываемому типу мужчина, умевший завоевывать дам с помощью искусных обольщений и хитроумной софистики, позднее в приобретшей прочность связи не жалел сил, чтобы удержать очередную возлюбленную на пути «добродетели» с помощью трактатов собственного сочинения.

Если разом взглянуть на отдельные детали нарисованной здесь картины – на условия несвободы любовницы и ее принадлежности к шлюхам, которых высоко оценивают, на потребность в ревности, на завет верности, который, впрочем, распространялся на вереницу возлюбленных, и на намерение спасать, – то выведение всех их из единственного источника покажется сомнительным. И все же его легко осуществить в ходе психоаналитического проникновения в биографии интересующих нас лиц. Этот по-своему происходящий выбор объекта и весьма странные любовные отношения имеют одно и то же психическое происхождение, напоминающее о любовной жизни нормальных людей: они ведут свое начало от фиксации детской склонности любить на матери и представляют один из ее вариантов. При нормальном развитии любви сохраняется совсем не много черт, в которых безусловно чувствуется при выборе объекта прообраз матери вроде, скажем, предпочтения молодыми людьми более зрелых женщин; здесь отстранение либидо от матери произошло сравнительно быстро. Напротив, у рассматриваемого нами типа мужчин либидо и после наступления половой зрелости задерживалось на матери так долго, что у выбранных позднее объектов любви оставались ее отчетливо выраженные признаки, а все они становились очень легко узнаваемыми подменами матери. Тут-то напрашивается сравнение с деформацией черепа у новорожденного; после затянувшихся родов череп младенца, скорее всего, будет выглядеть как слепок материнского таза.

Теперь все это обязывает нас определить вероятность того, что отличительные черты данного типа мужчин (условия любви и действий в ходе нее) в самом деле берут свое начало в особенностях отношений с матерью. Легче всего это удалось сделать в отношении первого условия – несвободы женщины, или потерпевшего третьего. Нетрудно понять, что у растущего в семье ребенка факт принадлежности матери отцу становится неотъемлемой частью ее сути, а потерпевшим является не кто иной, как сам отец. Так же просто в ход мыслей ребенка включается склонность переоценивать возлюбленную, считать ее единственной и неповторимой, ведь ни у кого не бывает нескольких матерей, а отношение к своей зиждется на фундаменте совершенно очевидного и не допускающего повторения события.

Если объектом любви у нашего типа мужчины становятся только заместители матери, то понятно, как образуется шеренга любовниц, что, казалось бы, прямо противоречит условию верности. И на других примерах психоанализ свидетельствует: действующее в бессознательном впечатление незаменимого часто проявляет себя путем расчленения в бесконечный ряд, – бесконечный потому, что никакой суррогат все же не способен обеспечить желанное удовлетворение. Так, удовольствие детей, без устали задающих вопросы в известном возрасте, объяснимо тем, что они должны, но у них не поворачивается язык задать один-единственный вопрос. Болтливость же некоторых пораженных неврозом персон проистекает из давления тайны, которую очень хочется рассказать, но которую они, наперекор любому искушению, все же утаивают.

Напротив, второе условие любви – принадлежность избранного объекта к шлюхам – вроде бы решительно противится выведению из комплекса чувств по отношению к матери. В своих осознанных мыслях взрослый мужчина предпочитает представлять мать личностью безупречной нравственной чистоты, и на него мало действует иное мнение; если же таковое приходит извне, то оскорбляет; если оно всплывает изнутри, то такое сомнение в характерной, казалось бы, черте матери воспринимается чрезвычайно мучительно. Но как раз такое острейшее противоречие между «матерью» и «девкой» побуждает нас исследовать историю развития и соотношение этих двух рядов чувств в бессознательном, хотя мы уже очень давно установили, что в нем часто сливается воедино то, что в сознании предстает расщепленным на две противоположности. Кроме того, это исследование возвращает нас к периоду жизни, когда мальчик впервые получает более точные сведения о сексуальных отношениях взрослых, – приблизительно к годам накануне полового созревания. В то время грубые россказни с явным намерением дискредитировать взрослых и возмутить слушателя знакомят его с тайной половой жизни, подрывают авторитет взрослых, который кажется несовместимым с разоблачением их сексуальной деятельности. В этих «откровениях» сильнейшее впечатление на неофита производит их касательство к собственным родителям. Зачастую слушатель прямо отвергает его, говоря например: возможно, твои родители или какие-то другие люди и делают друг с другом нечто подобное, но это совершенно не похоже на моих родителей.

В это же время «сексуального просвещения» мальчик узнает – за редким исключением – и о существовании определенного сорта женщин, которые сделали половые сношения своей профессией, за что их повсеместно презирают. Ему самому такое презрение, скорее всего, чуждо; для этих несчастных у него в запасе смешанное чувство вожделения и жестокости, как только он понимает, что они могут и его приобщить к половой жизни, которую доселе он считал исключительной привилегией «больших». Когда со временем он уже не в силах сохранить сомнение, требующее исключить родителей от отвратительной привычки заниматься половой деятельностью, то удивительно цинично, но справедливо говорит себе, что различие между матерью и потаскухой не столь уж и велико, – по сути, они делают одно и то же. «Просвещающие» рассказы оживляют в нем, естественно, следы воспоминаний о впечатлениях и желаниях его раннего детства, и на этой почве у него повторно активизируются определенные психические побуждения. Он даже начинает опять вожделеть мать в только что обретенном смысле и вновь ненавидеть отца как соперника, стоящего на пути этого желания; мальчик оказывается под властью, как мы говорим, комплекса Эдипа. Он не прощает матери и рассматривает как измену то, что она дарит радость сексуального общения не ему, а отцу. У этих переживаний, если только они быстро не проходят, может быть только один исход – изживание в фантазиях, содержанием которых являются сексуальные действия матери в самых разнообразных ситуациях, а напряженность особенно легко разряжается в акте онанизма. Из-за устойчивого взаимодействия двух побудительных мотивов – похоти и мести – заметно преобладают фантазии о неверности матери; любовник, с которым мать совершает измену, обладает почти всегда чертами «Я» самого мальчика, точнее говоря, собственной личности, идеализированной, возвысившейся благодаря возмужанию до уровня отца. То, что в другом месте я изобразил в качестве семейного романа[73], объединяет