Все это она рассказала ему между делом собираясь провернуть еще одно важное дело, пока он здесь. Поэтому пока Константин приводил себя в порядок с дороги, Марта заставила Густав Ланге отвезти ее «Службу доверительного управления имуществом» (Verwaltung von jüdischem Vermögen) организации, которая была ответственна за управление конфискованной еврейской собственностью и чтобы там раздобыть небольшую кровать для «гостьи».

Как только Марта Шмидт уехала Константин, несколько раз подходил к двери в ее комнату, но уходил, потом снова возвращался, прислушивался… Наконец не выдержал, спустился из своего кабинета в комнату Марты Шмидт, где находилась Маргарита, чтобы хотя бы, как он думал «посмотреть на нее».

Комната Марты Шмидт была небольшой и аскетичной: узкая кровать с выцветшим одеялом, комод с потрескавшейся эмалью, на стене — икона и фотография мужчины в форме царской армии. Воздух пропитался запахом ромашкового отвара и воска — похоже Марта пыталась лечить раны тем, что имела. Маргарита лежала на спине, руки вдоль тела, будто прикованные. Солнечный свет, полосами пробивавшийся сквозь щели в тяжелых шторах, подсвечивал её худое тело, подчёркивая рёбра, выпирающие, как у голодающей птицы. Синяки на бёдрах, ссадины на запястьях, шрамы от ударов плетью — каждый след кричал о пытках громче, чем она сама.

Лебедев замер на пороге, задохнувшись от вида. Но дверь скрипнула — Маргарита вздрогнула, подняла голову и увидела мундир с рунами СС. Её глаза расширились, дыхание участилось, пальцы судорожно впились в край одеяла. Она поднялась, словно марионетка на нитях, и начала расстёгивать платье дрожащими руками. Пуговицы отскакивали, ткань скользила с плеч, падая на пол беззвучно, как опадающие лепестки мёртвого цветка.

Константин растерялся, он беспомощно стоял, не успев ее остановить. Он никогда не видел ее такой измученной и потерянной.

— Нет… Маргарита, остановись! — хрипло вырвалось у Лебедева, но она уже стояла перед ним обнажённая.

Её кожа, бледная и прозрачная, мерцала в полумраке, а рёбра поднимались частыми, мелкими рывками. Синяк в форме сапога расцвёл на животе, фиолетовый и зловещий.

— Bitte schlag mich nicht… — прошептала она, съёживаясь и прикрывая грудь руками. Голос звучал как треск тонкого льда — будто ещё одно слово, и он рассыплется на осколки.

Лебедев почувствовал, как что-то рвётся внутри него. Слёзы хлынули прежде, чем он успел сглотнуть ком в горле. А сердце колотилось так, что казалось — вот-вот разорвёт рёбра, грудную клетку, вырвется наружу и упадёт к её ногам, окровавленное и бесполезное. Он рванулся вперёд, подхватил платье с пола, обернул в него Маргариту, как в бинты. Ткань была холодной, пропитанной запахом пыли и страха, ее тело было настолько измучено, что не могло даже согреть ткань.

— Я не ударю… Никогда, — его пальцы дрожали, удерживая платье, которое норовило снова упасть, — Ты в безопасности. Понимаешь? Безопасности.

Она не отвечала. Её стеклянный взгляд уставился куда-то за его спину, в прошлое, где эсэсовцы смеялись, а её крики тонули в стенах барака. Лебедев прижал её к себе, игнорируя то, как она окаменела в его объятиях. Ему казалось, что ее волосы пахли дымом и болью.

— Прости! Это все я! — сказал он по-русски, — Прости! Это я!

Сколько он стоял и вот так держал ее, Лебедев не знал. Маргарита сначала никак не реагировала, но через несколько секунд она посмотрела на него. Где-то в глубине ее глаз вспыхнул слабый, едва тлевший огонек осмысленного сознания.

— Маргарита, это я… Я! Посмотри внимательно на меня! Видишь⁈ Я немного изменился, но если ты присмотришься, то увидишь, что это я!

Он бережно обхватил ладонями ее лицо. Девушка вздрогнула и задрожала, лицо исказила гримаса страха.

— Прости! Прости! — он убрал руки, — Просто посмотри на меня! Это я Костя. Твой Индиана Джонс! Помнишь? Ты меня так называла всегда! Помнишь наше любимое кафе NIQA pâtisserie café? Где мы с тобой ели самые вкусные поражённое в Москве… Помнишь, как мы жили у твоей бабушки в Алуште? Она была такая смешная, ругалась на нас матом… У меня тогда обгорело лицо на солнце, а под очками кожа осталась белой, и ты смеялась надо мной и звала Зоро. А еще…

Маргарита, услышав родную речь смотрела на него нахмурившись, словно пыталась что-то вспомнить, губы с засохшими кровяными ранами дрожали.

— Посмотри внимательно, — умолял Константин, — я немного изменился, но если ты внимательно посмотришь, то увидишь меня!

— Кто вы? — спросила она, заикаясь.

— Я твой Костя, — посмотри, посмотри внимательно… Помнишь, как мы с тобой были в архиве и начался пожар? Я вытолкнул тебя через стену пламени в дверной проем, а сам остался? И вот мы оказались здесь.

Маргарита оттолкнула его, и зажав ладонью рот попятилась. Он сделал шаг к ней. Девушка закричала и начала биться в истерике. Лебедев бросился к ней и схватив прижал к себе.

— Марго, это я! — он бросился к ней, хватая за плечи, но она выкрутилась с силой, которой не могло быть в её хрупком теле.

Её кулак ударил его в грудь, потом в шею — слепо, отчаянно, будто он был не человеком, а огнём, лапами чудовища, тенью с эсэсовским жетоном.

— Bitte, bitte… Ich will nicht zurück… — она билась в его руках, слёзы брызгали на его мундир, оставляя тёмные пятна.

Ее тело сотрясалось в состоянии аффекта от болезненных судорог. Константин сильнее прижал ее к себе:

— Все пройдет… Все пройдет… Верь мне. Я вытащу нас отсюда… — повторял он одну и ту же фразу целуя ее волосы.

Он повторял это как мантру, даже когда её крики стихли, превратившись в прерывистые всхлипы. Её пальцы вцепились в его спину, словно боясь, что он исчезнет, если разожмут хватку. Маргариту «колотило» довольно долго, Лебедев опасался, что приедет Марта Шмидт и застанет эту сцену. Но пронесло. Девушка затихла в его объятьях и то, что она еще жива говорили лишь ее вздохи похожие на жалобные всхлипы.

— Ты даже представить себе не можешь, что я видела, — наконец прошептала она.

— Я знаю, — ответил Лебедев, не выпуская ее из своих рук.

— Нет ты не можешь знать… Я жила в бараке, где человек низведет до такого состояния, что любой червь в куске грязи живет лучше в тысячи раз… Да… Хуже червя, который хотя бы не знает, что его раздавят сапогом. Человек… он становится хуже крысы. Хуже