не существует других первичных позывов, кроме как восстанавливающих прежнее состояние? Нет ли таких, которые стремятся к состоянию, еще никогда не достигнутому? В органическом мире я не знаю достоверного примера, который противоречил бы предложенной нами характеристике. Конечно, в растительном и животном мире нельзя установить всеобщего инстинкта к более высокому развитию, хотя такое направление развития фактически остается неоспоримым. Но, с одной стороны, если одну ступень развития мы объявляем более высокой, чем другую, то это часто только вопрос нашей оценки, а, с другой стороны, биология указывает, что высшее развитие в одном пункте очень часто искупается или уравнивается регрессом в другом. Кроме того, существует достаточно животных видов, ранние состояния которых показывают, что их развитие приняло скорее регрессивный характер. Оба фактора – как развитие к высшему, так и регрессивное развитие – могут быть результатом внешних сил, толкающих к приспособлению; роль первичных позывов в обоих случаях может быть ограничена тем, чтобы удержать вынужденное изменение как внутренний источник наслаждения[532].

Многим из нас трудно будет отказаться от привычной веры, что в самом человеке живет инстинкт совершенствования, который привел его на высоту современных духовных достижений и этической сублимации, и что этот инстинкт позаботится о дальнейшем развитии в сверхчеловека. Но я не верю в такой внутренний инстинкт и не вижу пути, который мог бы спасти эту благодетельную иллюзию. Мне кажется, что прежняя история развития человека имеет то же объяснение, что и история животных, и то, что можно наблюдать у ограниченного количества человеческих индивидов как неутомимый порыв к дальнейшему совершенствованию, без труда объясняется как следствие вытеснения первичных позывов, на котором и построены наибольшие ценности человеческой культуры. Вытесненный первичный позыв никогда не перестает стремиться к своему полному удовлетворению, которое состояло бы в повторении первичного опыта удовольствия; все замены, выработки реакций и сублимации недостаточны, чтобы устранить его постоянное напряжение, и из разности между найденным и требуемым удовлетворением создается движущий момент, не позволяющий остановиться в какой бы то ни было из создавшихся ситуаций; он, по словам поэта, «необузданно стремится все вперед» (Мефистофель в «Фаусте», I, сц. IV). Путь назад, к полному удовлетворению, как правило, прегражден сопротивлениями, поддерживающими вытеснения, и, таким образом, не остается ничего иного, как движение в другом, еще свободном направлении развития, правда, без перспективы завершить процесс и достигнуть цели. Процессы, наблюдаемые при образовании невротической фобии (которая ведь представляет собой не что иное, как попытку бегства от удовлетворения первичного позыва), дают нам образец этого кажущегося «стремления к совершенствованию», о котором мы не в состоянии сказать, что он присущ всем человеческим индивидам. Динамические условия для него существуют, конечно, повсюду, но экономические обстоятельства только в редких случаях благоприятствуют этому феномену.

Я прибавлю лишь одно слово о вероятности того, что стремление Эроса объединять все органическое во все большие единства заменяет этот инстинкт совершенствования, который мы признать не в силах. В соединении с воздействиями вытеснения это стремление объяснило бы феномены, приписываемые инстинкту совершенствования.

VI

Полученный нами результат, устанавливающий резкую противоположность между первичными позывами «Я» и сексуальными первичными позывами, сводя первые к стремлению к смерти, а вторые – к стремлению к жизни, во многих отношениях не удовлетворит, конечно, и нас самих. Добавим к этому, что только у первых первичных позывов «Я» мы могли установить их консервативный или, лучше сказать, регрессивный характер, соответствующий вынуждению повторения. Напомним, что, согласно нашей гипотезе, первичные позывы «Я» возникли от оживания неживой материи и стремятся вернуться в неживое. А сексуальные первичные позывы воспроизводят, очевидно, примитивные состояния живого существа; но целью, к которой они стремятся всеми возможными средствами, является слияние двух определенным образом дифференцированных зародышевых клеток. Если это соединение не осуществляется, то зародышевая клетка умирает так же, как и все остальные элементы многоклеточного организма. Только при условии соединения их половая функция способна продлить жизнь и придать ей видимость бессмертия. Какое же важное событие хода развития живой субстанции повторяется половым размножением или предшествующей ему копуляцией двух индивидов из среды одноклеточных? На это у нас ответа нет, и поэтому для нас было бы облегчением, если бы все наше построение оказалось ошибочным. Отпала бы противоположность первичных позывов «Я» (инстинктов смерти) и сексуальных первичных позывов (инстинктов жизни), и вместе с этим вынуждение повторения потеряло бы то значение, которое ему приписывается.

Вернемся поэтому к одному из включенных нами предположений в ожидании, что мы можем целиком его опровергнуть. Мы построили дальнейшее заключение на предпосылке, что все живущее должно умереть по внутренним причинам. Высказали мы это предположение столь беспечно потому, что оно нам таковым не кажется. Мы привыкли так думать, и наши поэты поддерживают нас в этом. Мы, быть может, решились так думать потому, что в этой вере есть утешение. Если уж надо самому умереть и до этого потерять любимых нами людей, то уж приятнее подчиниться неумолимому закону природы, священной Ананке, чем случайности, которой можно было бы, пожалуй, еще избежать. Но возможно, что эта вера во внутреннюю закономерность смерти тоже только иллюзия, которую мы создали, чтобы «перенести тягость существования»? Эта вера, во всяком случае, не первоначальна, так как примитивным народам чужда идея «естественной смерти»; они относят каждую смерть в их среде к влиянию врага или злого духа. Обратимся поэтому к биологическим наукам, чтобы эту веру испытать.

И тут мы удивимся, как мало между биологами согласия, когда речь идет о естественной смерти; само понятие смерти у них просто растекается. Наличие, по крайней мере для высших животных, определенной средней продолжительности жизни говорит, конечно, за смерть по внутренним причинам, но то обстоятельство, что отдельные крупные животные и гигантские деревья достигают очень высокого и пока неустановимого возраста, это впечатление опять-таки упраздняет. Согласно великолепной концепции Флисса все феномены жизни, проявляемые организмами, – конечно, и смерть – связаны с выполнением определенных сроков, в которых выражается зависимость двух живых субстанций – мужской и женской – от солнечного года. Однако наблюдение, как легко и в каком размере влияние внешней силы может изменить проявления жизни, особенно в растительном мире, как оно может их ускорить или задержать, противоречит неподвижной, окаменелой формуле Флисса и, по крайней мере, заставляет сомневаться в абсолютном господстве установленных им законов.

Наибольший интерес вызывает у нас трактовка темы продолжительности жизни и темы смерти организмов в работах А. Вейсмана[533]. К этому исследователю восходит различие в живой субстанции ее смертной и ее бессмертной половины; смертная половина есть тело в более узком смысле слова – сома, она одна подвержена закону