Не могла не отразиться на складе дарования Макаенка и его долгая работа в белорусском сатирическом журнале «Вожык» («Ежик»), колком еже, обличавшем дурные стороны действительности, дурные стороны характеров.

Кто кого нашел — быстрый на шутку, на крепкое слово Макаенок «Вожыка» или иглощетинный ежик, катившийся по дорогам жизни, набрел на своего верного автора,— бог весть, да и, в конце концов, не так уж и важно. Важно, что они встретились, колючий Макаенок и колючий ежик, встретились и обогатили друг друга знанием современности, близостью к реальным бедам и делам земляков, умением высмеять зло, где бы оно ни скрывалось, в самых дальних-дальних колхозах, в самых тихих-тихих селах, в самых невидных-невидных машинно-тракторных станциях, в самых зашторенных-зашторенных служебных кабинетах.

Уже тогда встретил Макаенок на расползающихся, словно черные раки, разбитых, послевоенных дорогах многих героев будущих своих пьес. Он встретил на нелегких, для кого молчаливых, а с кем и откровенных, корреспондентских дорогах почти весь свой еще спрятанный от его глаз — Театр.

Здесь были, например, и такие, кто пил без просыпу, кто тащил без совести, кто лентяйничал без продыху, кто разбазаривал народное добро без зазрения.

Здесь были и другие — цвет колхозной интеллигенции, талантливые хозяева давыдовско-питерско-рабочей закалки, к которым тянулись люди, летели, как пчелы на мед, на мед артельного характера, чистой совести. Эти председатели, в отличие от дурных колхозных пастырей, делали бедных богатыми, превращали единоличников в колхозников, видящих неизмеримо дальше рогатых своих бастионов, домашнего своего скарба.

И тех, и других встречал Андрей Макаенок, бегая, как и ершистый его «Вожык», по сельским шляхам, по лесным тропам, по пахотным землям, неслышно забираясь на колхозные собрания, чтобы потом очень и очень слышно рассказать людям о плохом и хорошем, что видел, что понял.

Попадались ему и тихие мужичонки хитроватые, простоватые, быстрые, наивные, умудренные, которых вроде бы и легко обидеть, но потом долго будет отзываться горечью в собственной твоей жизни эта обида. Особый тип белорусского мужика часто кидался в глаза Макаенку — нечто вроде хитроумного, ребячливого Нестерки, будто бы и без возраста, 6удто бы и без профессии, ничем не привязанного к быту, всегда веселого, всегда приветливого, мастера на все руки, не нажившего себе ничего, кроме шапки да тулупа. Этакий юркий леший, проворный домовой встречался ему в непроходимых белорусских лесах, становившийся в грозные дни истинным хозяином этих лесов, несущим из-за каждого дерева смерть фашистам.

И колхозные женщины попадались на дорогах разъездного корреспондента Андрея Макаенка. Необычные, не такие, как все,— огромные, мужественные, словно каменные изваяния, охраняющие колхозную собственность, свои дома, своих мужей и сыновей, грозные и нежные, волевые и безвольные, податливые и неприкасаемые, шумливые бабы, горластые, как петухи, отважные воительницы, белорусские валькирии, старостихи Василисы, живущие в народной памяти еще со времен партизанского 1812 года.

И невесты встречались, тихие, как летние вечера, и разбитные парни, не выпускающие из рук баянов, и деревенские говоруны, и лихие весельчаки, и озорные механизаторы, и напористые доярки, и колхозные деды с нестреляющими берданками «еще с империалистической», и робкие вроде бы девчонки, у которых язык словно лезвие бритвы, и степенные кумовья с печально никнущими усами, и жужжащие, словно слепни, назойливые заготовители,— словом, почти все шумное, многоцветное население сатирического макаенковского Театра.

***

…Я сказала, что Макаенок появился в Москве в 1953 году с первой своей пьесой «Извините, пожалуйста!», которую он привез на суд московских друзей, на суд Погодина — всесоюзного старосты драматургов, тогдашнего редактора журнала «Театр», где именно с этих, погодинских времен стали печататься новые интересные пьесы советских литераторов.

Но на самом-то деле пьеса «Извините, пожалуйста!» была далеко не первой у Макаенка, ей предшествовали одноактные пьесы из жизни современной деревни, драма «На рассвете», посвященная людям и событиями французского Сопротивления. Однако я не ошиблась, «Извините, пожалуйста!» — первая, для меня во всяком случае, пьеса Макаенка, первая в том смысле, в каком я понимаю начало литературной судьбы.

Начиная где-то с 1946 года, когда позади остались пестрые военные дни, бесконечные госпитали, подпольная работа в молодежных организациях на оккупированной врагом земле, когда прошумели юные годы в родном селе Берхове с деревенским Домом культуры, с лихим, «завлекательным» чубом,— Макаенок приходит в литературу.

Он пишет фельетоны на местные злободневные темы, одноактные пьесы, которые печатаются в журнале «Полымя», создавая начинающему драматургу репутацию зрелого знатока жизни и толкового социолога.

Уже сами названия некоторых одноактных его пьес и фельетонов в «Вожыке»: «Анисьина телка», «Еще не поздно», «Уголовное дело», «Хорошо, что хорошо кончается», «Жизнь требует», некоторые другие позволяются угадать истоки будущих успехов драматурга, истоки, берущие свое начало в недрах трудовой народной действительности…

Но неожиданно завязавшаяся было цепочка однородных одноактных пьес и фельетонов, стоящих так близко к народному быту, что подчас даже и натуралистически точно его копировавших, вдруг обрывается.

Макаенок пишет драму «На рассвете», где действуют французы, никогда не виданные писателем, знакомые ему по чисто литературным ассоциациям. Оставаясь всегда комедиографом, человеком яркого остроумия, Макаенок нередко и сам удивлялся этой своей пьесе. «Вот ведь о ком написал — о французах. Других-то я потом увидел, и итальянцев, и англичан, и греков, и японцев, всех, кто ни есть на земле, кроме… французов, во Франции так и не удалось побывать, не занесла судьба». Он написал о тех, кого никогда не знал, словно нарочно сложилась эта трагикомическая ситуация: объехав почти всю планету, не познакомился белорусский писатель с Францией, куда поселил самых ранних литературных своих персонажей.

Трагикомизм этой ситуации заключен в особой несмыкаемости темы, выбранной автором, и собственной его индивидуальности. То, что Макаенок так никогда и не побывал во Франции, само по себе частность, но, остраняясь, частность эта приобретает здесь своеобразную закономерность, это была чужая для Макаенка тема, и то, что она была чужой, подчеркнуто словно сознательной, словно роковой «невстречей» писателя с Францией, навсегда оставшейся для него страной более литературной, нежели живой, осязаемой.

Сейчас уже трудно объяснить с точностью, как случилось, что Макаенок изменил своим Анисьям и Терешкам с их живыми послевоенными проблемами и стал писать о чуждом ему заграничном мире, но какие-то соображения все же возникали.

Как видно, молодому литератору показалось, что