— То Михель Бломберг? Прапорщик из Малена?

— Да, господин, — она бросает взгляд на оруженосца Волкова, что закрывает собой проём входа. И немудрено, молодой человек выглядит устрашающе. Всегда.

— Не волнуйтесь, дорогая моя, — старясь быть ласковым, продолжает барон… Он оглядывает её… Да, насчёт этого он никогда не ошибался: если не принимать во внимание припухшего лица, могла бы считаться красоткой. — Скажите, как же убили вашего супруга?

— Вечером… Вечером вчера… Нет, уже ночью, он пришёл из кабака, я уже спала, так он меня будил дверь открыть, стали мы с ним говорить, а сам он раздевался, а тут кто-то постучал в окно, оно у нас на улицу выходит, — госпожа Бломберг указывает на окошко. — Он подошёл, а его кто-то по имени назвал… С улицы его имя назвали, он и пошёл к двери и тут же вернулся… — она начала рыдать, и без того не сухим платком вытирая слезы… — А вернулся — уже за живот держался, а по пальцам кровь текла.

— Вы не спросили у него, кто был там, на улице? — на всякий случай спросил генерал, хотя понимал, что это бессмысленно. — Имени он никакого не назвал?

Нет. Она рыдает и качает головой, не в силах произнести ни слова. Говорить теперь с нею не было никакого смысла, женщина, потерявшая мужа, снова плакала… Хотя генерал ни секунды не сомневался, что такая бабёнка долго вдовствовать не будет. А фон Готт тем временем прошёл до стола и, приподняв простыню, заглянул в лицо покойника, но, ничего не увидав там интересного, опустил простыню. И вдруг и говорит женщине:

— Убили твоего Михеля дружки из Малена. Не иначе…

И тут она начинает уже не плакать, а рыдать… И что-то подсказывает генералу, да и его оруженосцу, что она и сама о том догадывается; и тогда Волков берёт её под руку и говорит ей мягко:

— Дорогая моя… ну успокойтесь… успокойтесь, с вами всё будет хорошо… Вы вон какая красавица, замуж опять выйдете, муж ещё лучше у вас будет.

И она кивает ему: да-да, хорошо бы, потом вздыхает… вытирает глаза, старается сдерживаться и не плакать. И, видя это, генерал и спрашивает у неё:

— Так кто приходил к нему, вы того человека не знаете?

Тут женщина качает головой: нет, не знаю… И тут же добавляет:

— Я знаю, кто ему денег давал… Много денег…

— Денег давал? — это было самое интересное. — И кто же это?

— То был товарищ его, они выпивали вместе, он тоже был из городской стражи, но уже ушёл оттуда… Они о том всё время разговаривали… О службе… — она уже успокоилась, но ещё переводила дыхание, вздыхала глубоко.

— И кто же это был?

— То был Тойзе… Генрих его, кажется, звали, он всегда сидел в кабаке у «Трубочиста», что на улице Прядильщиц.

Волков знал о том кабаке. «Дурной кабак, дурное место».

— И много он ему денег дал? — интересуется фон Готт.

— Много, много, — отвечает вдова, — сначала тридцать талеров, потом ещё пятьдесят, и ещё обещал отдать восемьдесят талеров, когда дело будет сделано… — у неё снова начинают течь слёзы, — Михель хвалился, что за простое дело получит больше, чем годовое его содержание.

— Ну, вон, — саркастично замечает оруженосец, стуча себе в ладонь клевцом и поглядывая на прикрытого простынёй покойника, — получил своё сполна.

После этих его слов женщина снова начала рыдать.

«Вот болван!».

Волков мог бы ещё поговорить, но вдову надо было снова успокаивать, а ему не хотелось тут дальше оставаться, и он просто пошёл к выходу; а оруженосец, догнав его уже во дворе, вынес свой вердикт:

— Зарезали его, чтобы денежки не отдавать.

— Полагаете? — интересуется генерал, идя к карете.

— А что? Дело он своё сделал, зачем ему деньги давать, оно всякому восемьдесят монет лишними не будут. Любого бродягу найми, он и пырнёт разок за двадцать талеров. Вот шестьдесят монет и твои, — пояснял свою мысль фон Готт.

— Возможно, вы и правы, — говорит генерал, садясь в карету, — а может, его зарезали, чтобы лишнего не болтал.

— А может, и так, — соглашается молодой воин. — Но всё равно ясно, кто в этом во всём виноват. Ну, в нападении на графа…

— Вот как, — барон уже уселся в карету, но ещё не велел кучеру закрывать дверцу, он слушал своего оруженосца, — и кто же во всём этом виноват?

— Так Малены, — уверенно говорит фон Готт.

— Все? — уточняет Волков.

— Все, — отвечает оруженосец.

— И наказывать надобно всех? — снова спрашивает у него сеньор.

— И наказывать всех.

— И как бы вы это сделали? — Волков хочет послушать молодца, хотя понимает, что тот ничего умного не скажет.

— А так: собрал бы людей, подвёл бы их ночью к городу, человек пятьсот сам бы повёл в город, а остальных расставил бы за воротами в засаде; сам бы начал бить Маленов в городе, а тех, что бежали бы за стену, так засады бы их ловили и били.

— В общем… всех без разбора под нож? — резюмировал Волков.

— А что? Как они к нам, так и мы к ним, — уверенно отвечал оруженосец, — чего с ними цацкаться, вырезали бы их всех, и дело с концом… Всё — город и графство наши.

Тут Волков начал смеяться:

— Теперь ясно, к кому надобно мне обращаться, когда надо будет устроить резню.

— А чего же вы смеётесь? — Фон Готт не понимает. — Чего тут смешного?

— А вы думаете, фон Готт, герцог не взбесится, когда узнает, что вы порезали всю его родню?

— Так она вся тут у него дальняя, — резонно заметил оруженосец.

— И что, думаете, ему понравится, что его родню, пусть и дальнюю, забивали в засадах, как зверей на охоте? Думаете, он то простит? Что же о нём все соседи говорить будут? А другие его родственники, которых ещё не зарезали, что будут о нём думать? Какой же он будет глава фамилии, если за резню не отомстит?

И тут уже оруженосец не находит нужных слов, а Волков и продолжает:

— И пошлёт он в Эшбахт цу