Обнимаю её. Прижимаю так сильно, что кости хрустят. Она такая маленькая, лёгкая. Вся дрожит, как осенний лист.

— Ты дома… боже… ты дома… я не верю… это не сон?.. скажи, что не сон!

— Не сон, — шепчу ей в волосы. — Я здесь. Живой. Настоящий.

Она отрывается, хватает моё лицо обеими руками. Смотрит в глаза — жадно, отчаянно, как будто пытается запомнить каждую деталь.

— Ты постарел, — всхлипывает она. — Седой… шрамы… боже, что они с тобой сделали…

— Жив. Главное — жив.

Целует меня. Отчаянно, судорожно. Губы солёные от слёз. Руки вцепились в мои волосы, тянут. Она прижимается всем телом, как будто пытается слиться со мной в одно целое.

Целую в ответ. Голодно, жадно. Двенадцать лет голода выливаются в один поцелуй. Она стонет мне в рот, царапает шею ногтями.

— Скучал, — выдыхаю, когда отрываемся. — Каждую секунду. Каждый гребаный день.

— И я… боже, и я… думала, умру, не дожив… — она снова рыдает, уткнувшись мне в грудь.

Стою, держу её на руках. Качаю, как ребёнка. Она плачет и плачет, не может остановиться. Двенадцать лет боли выходят из неё потоками слёз.

— Пап? — голос из комнаты. Молодой, неуверенный. — Мам, ты чего орёшь?

Арина не может ответить. Продолжает рыдать мне в шею.

Из комнаты выходит парень. Высокий для своего возраста. Худощавый, жилистый. Тёмные волосы, тёмные глаза. Моя копия в одинадцать.

Видит меня. Останавливается как громом поражённый. Лицо белеет. Глаза наполняются слезами мгновенно.

— Папа? — шёпот, еле слышный.

— Привет, сынок.

Он стоит. Не двигается. Трясётся. Слёзы катятся по щекам, но он не вытирает их.

— Ты… вышел?

— Вышел. Раньше срока. Амнистия.

— Почему… почему не сказал?

— Хотел… — голос срывается. Ком в горле не даёт говорить. — Хотел сюрпризом.

Сын стоит. Борется с собой. Видно, как он пытается сдержаться. Быть сильным. Не плакать.

Но не выдерживает.

Лицо искажается. Он закрывает глаза. Из горла вырывается рыдание — такое же дикое, как у матери.

— ПАПА!

Бежит ко мне. Врезается в нас с Ариной. Обхватывает обоих руками. Мы стоим в обнимку втроём — трясущаяся груда из тел и слёз.

Сын рыдает мне в плечо. Громко, некрасиво, как маленький. Плечи ходят ходуном.

— Двенадцать лет… двенадцать лет я ждал… думал, никогда… никогда не обниму… по-настоящему…

— Обнимаешь, — говорю сквозь собственные слёзы. Да, я плачу. Впервые за двенадцать лет плачу открыто, не стесняясь. — Вот я. Живой. Твой.

Мы стоим так — не знаю сколько. Минуту? Десять? Час? Время остановилось. Есть только мы трое и двенадцать лет боли, которые выходят из нас слезами.

Арина первая отстраняется. Лицо опухшее, красное, в слезах. Она смеётся и плачет одновременно.

— Идиоты мы… стоим тут ревём… соседи услышат…

— Пусть слышат, — говорю. — Плевать.

Сын вытирает лицо рукавом. Глаза красные, нос распух.

— Пап, ты… ты реально здесь? Не пригрезилось?

Протягиваю руку, щипаю его за щёку.

— Больно?

— Больно.

— Значит, не пригрезилось.

Он снова обнимает меня. Крепко, отчаянно.

— Я так боялся, что ты умрёшь там… что никогда не увижу… — голос ломается снова.

— Не умер. Вернулся. И никуда больше не уйду.

Арина обнимает нас обоих со спины. Мы стоим в обнимку посреди прихожей. Вокруг осколки разбитого стакана, на полу половник. Но нам плевать.

Мы вместе. Наконец-то вместе. И это единственное, что имеет значение.

Потом Арина говорит:

— Идите, сядьте. Я чай сделаю.

— К чёрту чай, — говорю я. — Просто побудь рядом.

Садимся на диван. Я посередине, Арина с одной стороны, сын с другой. Они прижимаются ко мне, как будто боятся, что исчезну.

— Расскажи, как ты, — просит сын. — Как вышел?

Рассказываю. Про амнистию, про последние дни в колонии, про дорогу сюда.

— А дальше что? — спрашивает Арина.

— Дальше жить. Нормально жить. Найду работу, сниму квартиру побольше, буду рядом с вами.

— У тебя судимость, — говорит сын. — Работу найти будет сложно.

— Найду. Как-нибудь найду.

Арина гладит мою руку:

— Главное, что ты здесь. Остальное неважно.

Смотрю на них обоих. Жена, которая ждала двенадцать лет. Сын, который вырос без отца, но не возненавидел меня.

Отцовство начинается не с зачатия, а с принятия. Двенадцать лет я принимал роль отца через стекло, через письма, через редкие звонки. Теперь буду принимать её каждый день. Рядом.

— Пап, — говорит сын. — А я отличник и чемпион по бокусу в своей весовой категории!

Ком в горле.

— Я горжусь тобой, — говорю хрипло.

— Я тоже тобой горжусь, — отвечает он. — Ты выдержал. Не сломался. Вернулся к нам.

Арина встаёт:

— Ладно, хватит соплей. Камран, ты небось голодный?

— Как волк.

— Сейчас накормлю. Борщ варила, как ты любишь.

Иду на кухню. Она суетится у плиты. Я стою за спиной, обнимаю.

— Спасибо, — шепчу.

— За что?

— За то, что ждала. За то, что растила сына. За то, что не бросила.

— Я же люблю тебя.

— И я тебя.

Целую её в шею. Она прижимается спиной к моей груди.

— Знаешь, о чём я мечтала все эти годы? — спрашивает она.

— О чём?

— О том, чтобы готовить тебе завтрак. Обычный завтрак, каждое утро. Чтобы ты сидел за столом, читал газету, а я жарила яичницу.

— Будешь. Каждое утро.

— Обещаешь?

— Обещаю.

Ужинаем втроём. Борщ, хлеб, всякая домашняя еда. После тюремной баланды это рай. Ем и не могу наесться.

Сын рассказывает про школу, про друзей, про жизнь. Я слушаю и понимаю — я многое пропустил. Но ещё больше впереди.

После ужина сын уходит к себе — даёт нам побыть вдвоём. Остаёмся с Ариной на кухне.

— Двенадцать лет, — говорит она. — Кажется, прошла целая жизнь.

— Прошла. Моя старая жизнь кончилась, когда меня посадили. Сейчас начинается новая.

— И какая она будет?

— Честная. Без криминала, без крови. Просто нормальная жизнь с семьёй.

Она смотрит на меня с надеждой:

— Правда?

— Правда. Тюрьма многому учит. Главное — что важно, а что нет. А важна только семья.

Берём её за руку. Свадебное кольцо до сих пор на пальце. Пять лет носила, не снимала.

— Пойдём, — говорю.

— Куда?

— В постель. Двенадцать лет нас разлучали. Хватит.

Она краснеет:

— Сын дома…

— Сын не услышит…мы тихо!

Веду её в спальню. Закрываю дверь на замок. Раздеваю медленно. Платье, бельё. Она стоит передо мной голая.

Тридцать лет. Тело изменилось — растяжки на животе, грудь не такая упругая. Следы материнства и времени.

— Я не такая, как была, — говорит она неуверенно.

— Ты прекрасна.

— Постарела.

— Стала ещё красивее.

Укладываю её на кровать. Целую везде — губы, шею, грудь,