— О Иисус милосердный! — Элеонора Августа охнула и приложила ручку к устам, словно хотела заставить себя молчать.

Старший сын смотрел на отца молча, а средний не всё понял и потому спрашивал:

— Батюшка, а отнять руку — это как?

Но вместо отца брату ответил молодой барон:

— Её отрубили!

— Нет! — кричит Генрих Альберт возмущённо. Ему не хочется верить, что вот так запросто можно отрубить знакомому ему человеку руку.

— Да! — в ответ кричит ему старший брат.

— Да, ему отняли руку, — говорит им отец. — Хирург сказал, что руку не спасти, пришлось её отрезать.

— Вот, я же тебе говорил! — молодой барон опять выходит в споре победителем над средним братом. Но сейчас Генрих Альберт его не слушает.

— Батюшка, а как же господин Хенрик без руки будет вашим оруженосцем? Он же не сможет вам латы застёгивать.

— Ну… — Волков улыбается и треплет своего среднего сына по щеке. — Не волнуйтесь, Хайнц, я присвою ему чин прапорщика, и он либо пойдёт служить в штаб к майору Дорфусу, либо будет состоять при полковнике Брюнхвальде. Ничего, мы его не бросим. Не волнуйтесь, — он смотрит на сыновей и продолжает: — А ещё я говорил с маркграфиней Винцлау, и возможно, если это допустимо, господин Хенрик за свою храбрость будет награждён рыцарским достоинством.

— Вот! — радостно восклицает Генрих Альберт, как будто в пику брату. — Он будет рыцарем.

И тут уже пришло время интересоваться баронессе; видя, что сгущавшиеся тучи гнева растаяли и супруг хоть и не весел, но уже и не зол, она спрашивает:

— Так, значит, вы, господин мой, вызволили маркграфиню?

— Вызволил, вызволил, — отвечает Волков.

— И какова она? — продолжает баронесса.

— Матушка! — тут срывается на крик Карл Георг. — Зачем вам эта маркграфиня? Пусть батюшка расскажет про колдунов. Про колдунов всем интереснее.

Но баронессу уже разбирает любопытство.

— Помолчите, барон, — строго говорит она старшему сыну. И, уже обращаясь к Волкову, добавляет: — Супруг мой, пока воду не согрели, не желаете ли пройти со мной в спальню?

— Конечно, душа моя, — отвечает генерал и не без труда поднимается из кресла. И видя, что старший сын готов уже снова кричать, да и средний тоже недоволен тем, что мать уводит отца, он обещает сыновьям: — После обеда расскажу вам, как было дело, и каковы были колдуны, и какие злодеяния кровавые они творили у себя в замке.

Оставив детей и монахиню внизу, супруги поднялись к себе в спальню, и там баронесса стала к мужу ласкаться, хоть и не очень-то умело — никогда к тому у неё не было способностей, — но страстно.

— Ну, скажите, господин мой, — шептала она и целовала его, — вы там хоть раз обо мне вспоминали, хоть раз думали? Я ведь жена ваша, вы мне прежде говорили, что Богом я вам дана.

— Думал, думал, — отвечал генерал, и почти не врал ей. — Бога молил, чтобы вас и сыновей ещё хоть раз увидеть.

— Честно? — не верит жена и заглядывает ему в глаза. — Ну, скажите, — честно? Или это шутки ваши дурные?

— Да честно же, говорю вам, верьте! — отвечает ей супруг. — Вас вспоминал, и не раз, — говорит он, и опять не врёт: вспоминал он её, вспоминал не раз, но когда сравнивал её с маркграфиней. — Бессмертной душою клянусь.

От этих слов баронесса тает, она виснет на нём и всё пытается поцеловать его в губы, целует и снова спрашивает:

— А на то, что с графиней повздорила, не серчаете на меня?

— А вот за это серчаю, — уже строго отвечает ей супруг. — И за то, что графиня сбежала в Ланн, под крыло архиепископа, родственничек ваш, сеньор наш, ещё с меня спросит, уж будьте уверены.

— Не серчайте, господин, мой, — ластится жена и всё гладит его волосы, — она, сестрица ваша, сама была вздорной, а я просто не сдержалась. Что она… в моём доме… и такое говорит…

— Знаю, посему злюсь на вас обеих за вашу дурость, — отвечал он, а потом, поставив супругу на колени на край постели, уже и взял её, для скорости не разоблачая её от одежд.

И жена после была счастлива. Вся сияла. Вытерев лоно, стала оправлять юбки, потом причёску под чепцом, потом начала помогать ему раздеться перед купанием, а сама стала говорить ему новости и слухи без остановки. Говорила про Сыча и про его жену, что он её ревнует; и что лекарь Ипполит зарабатывает много денег, что у него очередь, что люди к нему со всей округи едут; и что с отца Симеона, кажется, один из возниц денег стребовал за то, что поп его дочь четырнадцатилетнюю попортил. Вот только про нападение на Брунхильду баронесса ничего не рассказывала, хотя, Волков в том ни секунды не сомневался, собрала все слухи. И счастлива его жена была, скорее всего, не от сладостной близости с мужем, а оттого, что муж по приезду обладал ею, а не той распутной женщиной, что живёт на берегу реки.

А после жена и вспомнила:

— Ах да, господин мой… — она лезет в шкатулку и достаёт из неё пачку бумаг. То письма. — Вот, пока вас не было, так набралось.

Волков удивляется. Корреспонденции накопилось немало. Серьёзных размеров пачка. Он берёт письма, быстро их проглядывает. Первое от Брунхильды, и оно распечатано. Генерал бросает недовольный взгляд на жену, но ничего не говорит ей. Второе — письмо Кёршнера, третье письмо от Хуго Фейлинга, четвёртое — от одного из самых ненавистных ему кредиторов, от банкира Остена, пятое от бургомистра Малена, шестое прислал ему бывший канцлер Его Высочества, младший брат его соседа Фезенклевер. А ещё одно письмо было от его доброй знакомой Амалии Цельвиг. И оно тоже было распечатано.

Генерал снова смотрит на жену, которая всё ещё прихорашивается у зеркала. Баронесса, кажется, взяла за правило просматривать все адресованные мужу письма, на которых написаны женские имена.

— Дорогая моя, — говорит ей генерал.

— Да, господин мой, — отзывается Элеонора Августа, не отрываясь от зеркала; она уже поняла, что её ждёт неприятный разговор.

— Два письма распечатаны, отчего? — холодно продолжает Волков.

— Не знаю, видно, тёрлись друг о друга, вот и открылись. Много ли им надо? Бумажки.

— Тёрлись? — Волков зол, но пытается сдержаться. — Как прислуга в людской по ночам на общей кровати? — он всё ещё не хочет с нею ругаться, и так как жена игнорирует его вопрос, барон произносит: — Я запрещаю вам открывать письма, что приходят для меня.

Но она опять ему не отвечает. Таращится в зеркало.

— Баронесса! Вы