И оно разваливается.

- Уже не склеить, – произносит Ксюша безразлично. – Ты всё испортил.

И смотрит не на меня, а куда-то в сторону. Поворачиваю голову – пустой зал. Ксюша идет туда, поднимает кисти рук, будто хочет положить их на плечи партнера, которого мне не видно. И начинает плыть в танце под нашу свадебную песню.

- Это наш танец! – кричу, не оставляя попытки выдернуть ноги и подойти к жене. Вклиниться между ней и невидимкой.

- Если тебе есть, что сказать, ты знаешь, где меня найти.

Невидимка обретает очертания, и я узнаю в нем Артёма Фролова. Внутри будто рвется нить, связывавшая все органы.

Распадаюсь.

- Свали нахрен отсю...

Не успеваю договорить.

- Фибриляция!

Пол уходит из-под ног. И я проваливаюсь

- Разряд!

- Давление!

- Доктор, это что? Слёзы?.. - ... Да, – хриплю с кем-то в унисон.

И открываю глаза.

Глава 26

- Сколько? – еле выдавливаю из себя.

Это сейчас мой максимум. Одно слово. Язык деревянный. Связки тоже не слушаются – гортань всё еще раздражена после интубации. Из меня выходит не голос, а что-то хриплое.

- Пять дней.

Зато мозг, слава Богу, работает. Возможно, даже лучше, чем раньше.

Пять дней...

Много.

Очень много!

Всё что угодно могло произойти за эти пять дней, пока я спал.

Не кома, сопор.

Не разбираюсь в медицинских терминологиях, но именно так мне сказал врач.

«Сопор – как глубокий сон, из которого можно выйти. Главное – чтобы было, ради чего просыпаться».

А еще он сказал, что я в рубашке родился. На теле ни царапины, органы в порядке. Так что, полная реабилитация – дело времени.

А времени у меня сейчас как раз нет.

У меня жизнь рушится, семья рушится, жена, возможно, уже с другим мужчиной, а я тут валяюсь тряпкой, еле руками двигаю – всё тело будто не моё, чужое, ватное.

- Сейчас ночь, Григорян. Завтра с утра свяжемся с вашими родными, сообщим хорошую новость.

Маму жалко. Как она там? Она у меня чувствительная очень, эмоциональная. Её же любая новость сломать может. Пока мы ковидом по очереди болели, она на нервах поседела вся. Сама эту заразу перенесла легко, а вот за нас за всех чуть с ума не сошла.

Киваю доктору. Точнее, это мне кажется, что киваю. А по факту только глаза прикрываю – шея тоже не слушается.

Медсестра поправляет одеяло.

Они выходят вдвоем.

Всю ночь я не смыкаю глаз. Пробую встать с койки, но тут же сдаюсь. Не получается пока.

Дело времени.

Поэтому лежу бревном и думаю, думаю, думаю.

Лучше бы раньше думал.

«Думать надо головой, а не членом!»

Член последнее время вообще не подает признаков активности.

Утром снова приходит медсестра. Проводит какие-то манипуляции, кровь берет, температуру измеряет – я даже не вникаю.

Даже моя физическая немощность в эту минуту меня не трогает. Хотя еще недавно от мысли, что кто-то за мной будет утку выносить, застрелился бы.

Немного позже появляется врач. Смотрит на мониторы, произносит какие-то дежурные реплики. Перед уходом сообщает:

- После трёх переведем вас в палату.

Киваю.

- Семье сообщили, придут в часы посещения. Ждите.

Вот так просто.

Ждите.

Ушёл.

А кому именно позвонили, кого ждать – не сказал.

Потому что, что?

Потому что нормальный человек и так знает, кто его семья и кого ждать.

А я – кто?

«Ты просто конченый мудак».

Самый последний из мудаков.

Грандиозный имбецил.

Ублюдочный кретин.

Я кто угодно, но не нормальный человек. Потому что нормальный бы не просрал свою жизнь в унитаз.

« Не смотря ни на что, я никогда не могла подумать, что ты способен сравнить нашу семью с туалетом».

«Браво, господин адвокат. Это было зрелищно!»

В палате, как и в реанимации, я снова один. Стол, стул, мерное тиканье часов.

Это хорошо. Компания мне точно не нужна. У меня и так в голове будто размножение личности. Один – вопросы задает, второй – ответы ищет, третий – кроет, на чем свет стоит...

Конечно же, я потерял счет времени. Потому что лежу так, что не видно часов – висят прямо над моей кроватью.

Только по окну понятно – еще светло. Еще не вечер. Еще немного – и семья придет.

И вот, абсолютная тишина палаты разбавляется стуком каблуков. А следом – гулкий топот. Это точно не медперсонал, они ходят бесшумно.

А потом дверь медленно и неуверенно начинает открываться.

- Тшшш, вдруг ребенок спит.

- Мам, – хриплю на той громкости, на которую способен.

- Вай, коранам ес! (прим. по-армянски – «чтоб я ослепла!») – моментально взрывается мама, залетая в палату. – Чтоб глаза мои не видели тебя в таком состоянии, ай бала! Кожа да кости!

Подбегает, хочет дотронуться, обнять, но в неуверенности топчется у подножья.

Папа молчит. В руках – спортивная сумка.

Наверное, вещи какие-то принесли. Обычно, так и делают, когда человек в больнице.

- Ты о своей матери вообще не подумал, когда за руль садился?! – не выдержав, начинает причитать мать. – О детях своих вообще не подумал?!

- Лариса, успокойся, – привычно осаждает её папа. Голос его тусклый, безжизненный.

Мама смотрит на него искоса, чуть заметно кивает.

- Я тебе толму принесла, картошку отварила с маслом, грудку в гриле, запеканку творожную, бульон, – начинает перечислять, виновато наклонив голову влево. – Не знала, что тебе можно, поэтому всё сразу принесла. А внизу всё отобрали. Сказали, нельзя тебя кормить.

И правильно сделали.

Люблю мамину стряпню, но о еде даже мыслей сейчас нет. Не чувствую голода.

Мама осторожно сдвигает край одеяла и медленно опускается на кровать.

Рассматриваю.

Щеки осунулись, под глазами темные круги стали еще темнее, растекаются вдоль переносицы.

Смотрю на её руки. Пальцы дрожат. Она ловит мой взгляд, сразу их в кулаки сжимает. Слабо так, неуверенно. Чтобы я не видел.

- Прости.

- Оффф.

И тихо, беззвучно плачет.

Не оплакивай меня, мам, я же не умер.

Папа вытаскивает из кармана сложенный платок, передает маме.

- Мам, – собираю все силы, чтобы спросить то, что меня мучает. – Ксюша знает?

Кивает.

- Знает, конечно. Ей первой позвонили, а потом уже она нам рассказала.

Да, конечно.

Она же супруга.

Пока еще.

- Приходила?

Качает головой.

- Только в первый день.