— Уж не знаю, — он о чём-то думал, что-то вспоминал. — Кажется, всё-таки можете. Да. Нужно будет узнать. Может ли не сеньор, а сеньора жаловать человеку рыцарское достоинство.

— Рыцарское достоинство? — удивляется принцесса.

— Ну да… — Волков всё ещё размышляет. — Вот уж был бы дар так дар, и главное, вам то ничего не стоило бы. Феодов им не надобно, они будут кавалеры безземельные.

— Так узнайте всё наверняка, можно ли жене приводить юношей в рыцарское достоинство, — говорит маркграфиня, кажется, воодушевляясь этой мыслью. — А что, буду и для ваших людей сеньорой, будут звать меня инхаберин. Мне же то не сложно будет, я как-то ещё при батюшке присутствовала на акколаде, помню, как шпоры батюшка юноше сам вязал, думаю, справлюсь, сделаю их рыцарями, если воинам вашим будет от того большая радость, — тут принцесса встала: всё — обед закончен. — А пока пойдёмте со мною, барон, покажу вам наши псарни и конюшни, гордость моего супруга покойного. Сказала нашему обер-егермейстеру, чтобы ждал нас, обещала, что приведу вас ещё до обеда, видно, заждался уже, — она взглянула на барона ласково. — Ну, ежели, конечно, у вас нет иных дел.

— Никаких дел. Я весь в вашем распоряжении, Ваше Высочество. Посмотрю псарни, потом в Вильбурге расскажу, как всё устроено, — Волков тоже встал из-за стола.

⠀⠀

⠀⠀

Глава 11

⠀⠀

Когда они проходили по коридорам, за ними, кроме фон Готта, пошла и товарка маркграфини госпожа Кольбитц, а встретившуюся по дороге Магдалену генерал жестом позвал с собой: ступай за нами.

В итоге Волков с фон Готтом и тремя женщинами спустился во внутренний двор и, пройдя через арку в следующее пространство, сразу услышал собачий лай. Мальчишка лет двенадцати, лениво валявшийся в теньке на ступенях перед большим павильоном, заметил их, вскочил и забежал в помещение через широко распахнутые двери; и уже через мгновение на пороге появился и стал спускаться к ним крепкий и складный, как истинный турнирный боец, не старый ещё человек с небольшой и аккуратно стриженой бородкой. Он был хорошо одет, правда, в этакой жаре его высокие, до бёдер, мягкие сапоги для кавалерийской езды смотрелись несколько странно, а ещё он был в берете, который при приближении принцессы и барона тут же снял с головы, после чего отвесил им поклон с грацией и, как показалось Волкову, нарочитой театральностью.

Принцесса и барон кивали ему в ответ, и она представила мужчин друг другу:

— Барон фон Рабенбург, рыцарь курфюрста Ребенрее, — и добавила со значением: — мой спаситель, — после она указала рукой на встречавшего их человека, — а это наш обер-егермейстер, господин Гуаско ди Сальвези. Покойный маркграф звал его просто Виторио. Как верного друга.

— Гуаско? — переспросил генерал после поклона, замечая на лице егермейстера веснушки. — Я знавал одного Гуаско, он лет семнадцать или восемнадцать назад собирал отряд в Комини. Предлагал хорошие деньги, но я тогда уже нанялся к другому капитану. Звали его, кажется, Чезаре.

— Если Гуаско из Комини, — сразу отозвался егермейстер, — то непременно Чезаре. Они все там «чезаре» (Цезари), — он засмеялся.

— Ваши родственники? — Волков тоже улыбнулся.

— Дальние, — отвечал ему господин Гуаско. И добавил: — И богатые. Не то что Гуаско Сальвези. А вы, значит, бывали в тех краях?

И тут генерал отвечает ему на ламбрийском диалекте:

— Да, всю молодость провёл в тех краях, многие, многие годы, славное было время. От самого Комини, почитай, от Святого Престола и до озера Комо прошёл туда и обратно десяток раз.

— Видно, немало пришлось вам пройти, господин барон! — восклицает егермейстер также на ламбрийском.

— Господа, — прерывает их принцесса, — я тоже знаю язык юга, но стоять тут на солнце жарко; господин Гуаско, покажите уже барону наши конюшни, наших собачек, соколов.

— Конечно, инхаберин, конечно, — кивает Гуаско и жестом предлагает пройти, судя по звукам, ко псарням.

Ну, что же тут можно было сказать. И почивший уже маркграф, и его обер-егермейстер были не просто любителями собак, они собак обожали.

Оказалось, что на псарне живёт почти сотня собак четырёх пород. Крупные и мощные для травли медведя, сильные для загона кабана, выносливые для загона лося и оленя, и быстрые борзые для мелкой дичи. Обо всех собаках и их особенностях обер-егермейстер рассказывал коротко и по делу, но генерал был просто уверен, что это по-настоящему увлечённый человек, который о своих собаках может говорить без умолку часами, но природный ум заставляет его сдерживаться, полагая, что излишняя информация может утомить высокородных слушателей и лишь нагнать на них скуки.

Все собаки были в великолепном состоянии: бодрые, ухоженные, и, как показалось генералу, весёлые, а ещё изнывающие от безделия и готовые в любой момент броситься за добычей: только дайте нам указание. Только дайте…

А ещё на псарне было чисто. И это нравилось Волкову. И, просмотрев псов и даже с улыбкой погладив некоторых, особенно симпатичных, барон был уже готов перейти к осмотру конюшен, когда Гуаско и говорит ему:

— Господин барон, у меня есть хорошие щенки некоторых пород, щенки отменные, уверяю вас, такие станут знатными отцами и матерями, законодателями пород, что украсят любую псарню. Её Высочество могли бы преподнести вам их в дар, только скажите, какую охоту вы предпочитаете.

Этот вопрос заставил генерала задуматься. Он не знал, что ответить.

Собаки ему всегда нравились, ещё с тех времён, когда в его имение привёз собак заядлый охотник и собачатник, его боевой товарищ Бертье. Вот только охоту Волков как не любил и раньше, так не любил и сейчас. В общем, лукавить он не захотел и потому сказал просто:

— Я никакую охоту не люблю.

И Гуаско, и маркграфиня посмотрели на него с удивлением. Причём обер-егермейстер ещё и изумлялся и словно пытался понять: что это он только что сказал? Я не ослышался? А вот Оливия взглянула на него как-то странно, взгляд её был генералу непонятен. Удивление — да, но в её глазах мелькнуло и ещё что-то. Сожаление? Разочарование? Нет, Волков не мог разгадать её взгляда.

«Надо было сказать, что у меня нет времени на охоту. Теперь вот думай, что там у неё в голове. Решит, к примеру, что непременно я низкого происхождения, раз не люблю охоту».

— То есть… Никакой вид охоты вам не мил? — наконец прервал паузу после его фразы обер-егермейстер.

Конечно, генерал мог сказать, что ему вообще не нравится смерть в любых её проявлениях, что ему не нравится вид и запах крови, ощущение чужой крови на руках, её