И тогда она, посмотрев на него загадочно и переходя на шёпот, произнесла:

— А может, он и не будет перечить императору, может, император ещё и руки потирать будет, глядя, как ваш прекрасный богобоязненный юноша вздумает тягаться за меня со всеми сеньорами и горожанами Винцлау.

Как рукой сняли с него всю его игривость эти слова. Волкова как водой ледяной окатили. Он и есть не хотел, но тут взял с тарелки крылышко куриное и начал его обгладывать. Делал он это машинально, думая о том, что…

«Принцесса-то, может быть, и права».

А ещё ему вдруг показалось, что ищет она в нём, в бароне Рабенбурге, как и в герцоге Ребенрее… неужели защиту? Что скорее принцесса пойдёт замуж за мальчишку из фамилии Маленов, чем… «Неужто она догадывается, кого ей прочат в мужья местные сеньоры? — и тут он понимает, что так и есть. — Она знает, кто из местных соискателем её руки будет. И, видно, тот человек ей не мил». И он решает уточнить:

— И вы знаете, кого вам прочат в мужья местные сеньоры?

— Наверное не знаю, — отвечает она, и из этого её ответа Волков делает вывод, что женщина говорить о том не желает. А окончание фразы его убеждает в правоте этой мысли — она продолжает: — А гадать не хочу.

Генерал смотрит на неё пристально, а принцесса глаз не отводит.

Во взгляде твёрдость и… решимость. Истинная принцесса. Истинная.

«Всё она знает, говорить не хочет почему-то».

И тут одна мысль, простая по природе своей догадка, приходит ему в голову, и он вдруг радуется и спрашивает у неё — кстати, теперь и сам шепчет, без усмешек:

— И что же, вы полагаете, что ваше пленение… — Волков не договаривает, этого делать и не нужно. Женщина всё поняла и отвечает ему:

— Да откуда же мне про то знать.

Он бросает курицу в тарелку, вытирает салфеткой пальцы, потом и губы.

— Хорошая курица.

— Это горная куропатка, — отвечает она ему. И берёт в руки бокал.

Да… Он и раньше думал, что она неглупа. Волков тоже берёт свой бокал и спрашивает:

— А кто может собрать ландтаг? Кто имеет на созыв право?

— Не знаю… — отвечает принцесса и качает головой. — Батюшка мой собирал, помню… По каким-то торговым и таможенным делам собирал. А вот мужу того не надобно было. Ему и так всё нравилось, лишь бы охота была хорошей. С соколами в горах или с собаками в долинах. Зверь есть для добычи, и то хорошо, — и она заканчивает: — А про созыв ландтага я не знаю, тут законы наши читать нужно.

«Вряд ли канцлеру такое право дано. Это право сеньоров, — думает генерал. — Тем не менее…»

Он снова наваливается на стол и почти шепчет ей:

— И кто же главный проводник этой идеи созыва ландтага? Ваш канцлер?

— Кажется, он, — говорит маркграфиня, — Кримль сказывал, что уже слыхал эту мысль от канцлера. Он сказал, что ещё до моего паломничества Брудервальд уже говорил о том, что моё замужество для всех в Винцлау важно и на всех отразится, и что сеньоры имеют право на участие в собственной судьбе.

— Брудервальд… Он и канцлер, и ваш родственник?

— Он мой двоюродный дядюшка, двоюродный брат моего покойного батюшки, — рассказывает принцесса Оливия. — Но он всегда был своевольный, батюшка его бранил за строптивость, и мой муж им доволен был не всегда.

— Если так, то вам надо вашего канцлера отставить, — предлагает генерал и так, как будто это простое дело.

— Отставить его? — она перестала есть, держит кусочек куропатки в пальчиках и смотрит на генерала с удивлением. — Он на месте канцлера сидит уже со времён моего батюшки. У него все нити в руках. Он его двоюродный брат. Как его отставить?

— Да так и отставить, как нерадивого слугу, — объясняет Волков. — И ничего, что он вам дядей приходится. Вот принц Ребенрее взял и отставил своего канцлера, когда решил.

— Боюсь, это невозможно, — отвечает маркграфиня. — Он ещё во дворянском собрании заседатель, и судья там же. За него все сеньоры будут. Мой муж не стал его отставлять, хотя и злился на него не раз, — и тут она вдруг опускает голову и говорит едва ли не с отчаянием: — Я здесь никого отставить не могу, даже прислугу.

— То есть это как? Почему же вы слуг выгнать не можете? — удивляется генерал.

— Одна горничная у меня воровала одежду, — начала принцесса. — Это было ещё до того, как я уехала в паломничество. Я её уличила, поймала в моей нижней рубашке. При том она была ещё и дерзкой. Отпиралась, хотя я видела, я знала, что это моя одежда. Тогда я потребовала у кастеляна, чтобы её выгнали, так он сказал мне, что других сейчас на то жалование, что я им плачу… других не найти. Но я настояла. И он её убрал из моих покоев, но я… я потом встретила её во дворце, она теперь прибирается в залах. Никуда воровка не делась, — да, женщину тот случай задел, это было видно, так как она продолжила свои рассказы, более походившие на жалобы: — Сегодня я просила мне платье принести, что мне нравится, и горничная говорит мне: нет такого. Я говорю: да как же нет, оно нарядное, я не стала брать его на богомолье. А она твердит своё: нет, и всё тут. Я говорю: сама буду смотреть, пошла, все платья перебрала — и вправду нет его, а ещё нет двух нижних рубах батистовых, шитых шёлком, мне купцы их дарили, и всяких других мелочей… Чулок алых атласных… Ещё чего-то… Я прекрасно помню эти рубахи, и муж мой сказал тогда, что они изысканны. А теперь их попросту нет.

И тут генералу стало ясно, отчего посуда на столе вся разная, словно собирали её из непохожих сервизов.

«Хозяина не стало, а хозяйку челядь ни во что не ставит. А отчего так? Да потому, что высшие сановники земли свою сеньору сами не уважают, не считаются с ней. А дворня всё видит, дворня всё чувствует. У дворни на это нюх особый, каждый раб знает, когда хозяин бессилен, когда у него можно красть безнаказанно. И кастелян её ворует впереди всех слуг. Опять же, почему? Потому что майордом — вор. И никак иначе. Разве при хорошем смотрителе дома важному, дорогому гостю и хозяину поставили бы разные тарелки и бокалы? Вот и на совет она меня позвала… Она, она, конечно, так её её же вассалы и