— А если серьезно, — Костян вдруг тише, — если он все-таки не дома?

— То я разворачиваюсь и иду к его бате, — сказал я. — И похуй, мент он или черт с рогами. Если что с Лехой — отвечать будет.

— Тебе жить не надоело? — Рыжий скривился. — Батя у него такой, что из окна смотришь — и в жилетку потеешь.

— Значит, и он вспотеет. Я не из тех, кто своих бросает.

Слово сказано — значит, забито. Дальше идем молча. За углом, под вывеской, где раньше был ларек, теперь только граффити и мочой несет. Все родное, все свое.

Темень стояла такая, будто кто-то небо перекрыл насовсем. Мы с пацанами шли уже налегке, почти убедили себя, что Леха у бати под замком сидит, паузу взял, нервы остужает. Вроде бы все… почти логично.

И тут — шаги. Знакомые. Спокойные. Без шороха, без лишних звуков. Те, кто ходят как дома. Кто уверен, что его здесь боятся.

Сначала один, потом второй, третий… шестеро. Мы — вчетвером. Но по настрою — наравне. Даже если бы было трое на сто.

Первым вылез Гоша. Ублюдок с харизмой мертвяка, в маске, как у грузчика с мясокомбината. Морда перешита шрамом, в руке нож, и улыбка — такая, от которой даже фонарь, кажется, потух бы. Театральная, жирная, липкая.

— Ну, здорова, Зареченские, — весело выдал он, как будто мы в пивнушке встретились, не на районе. — Все ищем вас. Скучали, понимаешь?

Мы молчали. Рыжий сплюнул вбок. Костян сжал кулаки. Я — глянул прямо в глаза. Не дрогнув.

Гоша поднял нож, поводил им в воздухе — будто сигарой размахивал.

— А это, между прочим, тот самый, — сказал он, почти любуясь лезвием. — Им ваш дружок руку нашему пацану насквозь прошил. Вот так, красиво, со звоном.

Пауза.

— Выходит, Лешка ваш — артист. А мы и не знали.

Меня будто по башке ударили. На секунду реально завис — какой нахрен Леха? Когда? Где? С кем?! Не верю. Не бьется. Не его это стиль — в открытую, на нож.

— Ты че городишь, — говорю спокойно, но в голосе лед. — Кто, где, когда? Ты сам слышал или уже старческий маразм начал по кругу гонять?

Он прищурился. Пауза. Потом, с ухмылкой:

— Я таких, как ты, раньше по шпалам гонял. Слышу, вижу, нюхаю — все сам. Был ваш Леха. С ножичком. Красиво сыграл. Аж мурашки. Вот только теперь, пацаны, вопрос: вы за него будете или каждый сам за себя?

Я выдохнул носом. Медленно. Не от страха — от злости.

Так… Значит, был. Значит, вмазал. Значит, молчал.

И мне в башку приходит только одно: он не просто так это сделал. А значит — мы не будем оправдываться. Ни слова.

Я сделал шаг ближе. Рыжий — следом. Костян только хмыкнул, будто щелкнул затвором внутри себя.

— Если это был он, — говорю негромко, четко, — значит, причина была.

Пауза.

— А мы своих не сдаем. Даже если не понимаем, за что. Потом разберемся. В могиле.

Гоша посмотрел на меня как на врага, которого в следующей жизни, может, уважал бы. Но не сейчас. Сейчас он хотел крови.

Он утер нос тыльной стороной ладони, криво усмехнулся, посмотрел на нас как будто с добродушием, которое у него никогда в жизни не водилось, и голос у него стал почти ласковый, как у дяди на свадьбе, что тост толкает.

— Ладно, ладно… — протянул. — Мы че, звери, что ли? В шестером на четверых — не по понятиям. Все по красоте.

Он даже руки развел в стороны, как будто обнять нас собрался. Мы переглянулись — но ни один из пацанов не поверил ни на грамм. Я в него вглядывался, ждал. Он же не умеет уходить тихо.

И вот оно — пауза, затянутая, как струна на гитаре перед срывом.

— Но вы, сука, так затрахали уже… — выдохнул он, не улыбаясь.

А дальше — тишина. Мгновение.

Он двинул первым — резко, будто не рукой, а молотом, с глухим хлопком по воздуху, как будто не дрался, а карал, и я еле успел уйти в сторону, чувствуя, как мимо лица пролетело горячее, злое, будто воздух сам хрустнул от злобы, и в следующую секунду все сорвалось — как будто кто-то выключил тормоза у вагона, и мы понеслись в мясо. Двое — сразу на Рыжего, с хрустом, с матом, с дикой яростью, будто он им мать оскорбил, а не просто стоял тут со мной. Несколько — на Костяна и Серого, те — как звери, как на ринге без правил, кулаки, локти, зубы, воздух звенит от ударов, от криков, от горячей, липкой ярости, от той уличной боли, которая копится с детства — и рвется наружу.

Я же стою с Гошей, как будто в отдельной комнате ада, где все уже началось, но финал — еще впереди, и я не чувствую страха, я чувствую только ярость, такую, что зубы сами сжимаются, руки тянутся, и когда он снова двинул — я вмазал в ответ, коротко, в челюсть, с силой, которую копил всю жизнь. Он пошатнулся, но не упал, и в следующее мгновение его кулак оказался у меня в животе — смачно, глубоко, под дых, будто пробил не тело, а саму душу, и все во мне на секунду схлопнулось: воздух, мысли, реальность. Я согнулся, хрипя, пытаясь вернуть себе хоть глоток кислорода, а он смеялся, мерзко, сипло, как будто плевал в лицо не словами, а самой своей сущностью, и я хотел вцепиться в него, разорвать, как зверь, но за спиной уже что-то треснуло — будто лом об дерево, и я слышу чей-то сдавленный крик, и шорох тел, и хруст костей. Костяна валят двое, но не сдается, бьется, вырывается, я пытаюсь к нему — но все будто в воде, замедленно, с рваным дыханием, с дрожью в коленях, с дрожью в сердце. И вдруг — резкий, отчаянный, пронзительный, как нож по железу, крик.

Я оборачиваюсь, мир на мгновение замирает, замедляется, будто кто-то нажал стоп-кадр, и только белый шум в ушах, как радио, сбившееся на помехах. Все будто под водой — люди движутся, но без звука, как в фильме, где отключили музыку. Я вижу Костю: он вырывается, бьет одного так, что тот отлетает к стене, и со звериным визгом бросается к Рыжему.