— Лет двадцать ему тут, наверное, — раздался голос Елисея над ухом. — Или меньше.

— Вот же… — выдохнул Рэм, теряя слова.

Он не мог отвести взгляда, отмечая каждую деталь: как уголки губ слегка приподняты, как лёгкая тень щетины ложится на лицо, как весело смотрят в камеру глаза-полумесяцы.

Елисей усмехнулся, явно улавливая его восхищение, и хлопнул Рэма по плечу.

— О, да, — протянул он. — Красавчик, да? Мама говорит, девки тогда штабелями перед ним падали.

«Не только они, — подумал Рэм. — И не только тогда».

Он сглотнул, чувствуя, как краснеет. Понял, что нужно перестать так таращиться, потому что Елисей… Он, кажется, внимательней, чем другие люди.

— Да, видно, что он… — Рэм запнулся, пытаясь подобрать слова, и тут же отдал фотку обратно. — Уверенный в себе.

— Ага, — поддакнул Елисей, убирая снимок обратно в альбом.

А, захлопнув его, он сказал, указывая на обложку:

— Кстати, знаешь, что из снегирей красногрудые только самцы?

— Чё? — Рэм правда не сразу уловил, что он имеет в виду: что за внезапная информация из учебника по биологии за седьмой класс?

Елисей не пояснил. Только улыбнулся шире, убирая фотоальбом в стол. Рэм потом до утра лежал в своей гостевой комнате, думая о Синцове-старшем: представлял, как родился бы раньше, и, может, смог бы стать Сергея вот таким — молодым, двадцатилетним. Может, у них даже что-нибудь получилось бы.

Наверное, тот парень, которому он опирается локтем на плечо — был тогда его парнем. Это ведь вероятно?

И, наверное, Синцов хотел жить свою жизнь с ним, но, может, он отверг его или жестоко бросил, и Сергей, психанув, женился.

Хотя нет, у него ведь родилась дочь в восемнадцать, не сходится… Только если он изменял с этим парнем своей жене.

Так странно, что даже в двадцать лет можно изменять своей жене — это как будто что-то про взрослых. Кризис старческих отношений.

А потом вдруг: блин, он имел в виду, что они геи? Снегири типа. Теперь дошло.

Но это была только одна ночь. Впереди таких было ещё много: через день или через два — Рэм бывал с Елисеем чаще, чем с кем-либо из бывших друзей. Отцу нравилась их дружба. Он говорил, что нечего водиться с «обалдуями», а вот Елисей из приличной семьи: не курит, не пьёт, не зависает в гаражах, не ходит в джинсах с пузырями на коленях (а Француз ходит, и отец почему-то особенно не любил его за это). А ещё, конечно, не носит собачьи клички и не придумывает их другим людям.

— Чё ещё за Рэм? — всегда возмущался отец. — Мы тебе такое красивое имя с матерью дали, а ты — Рэм, Рэм…

Наверное, если бы батя всерьёз интересовался его друзьями, Француз и Скрипач устроили его бы больше, чем Елисей. Но он не интересовался, а их дружба набирала обороты.

Рэм не отказывался от ночевок — каждый раз, когда Елисей предлагал остаться, он соглашался. Он знал, что когда-нибудь будет ночь, когда Сергей не уйдёт, и такие ночи действительно случались. Но ценнее были даже не они, а вечера, когда удавалось после ужина засидеться за болтовней с Синцовыми и узнать старшего лучше.

Например, что это его гитара висит на стене в гостиной. Индира весело рассказывала, что сама играет на рояле («Шербурские зонтики — моё любимое»), а Сергей может их и на гитаре.

Он же скромничал, прячась за бокалом с вином:

— Ну, прям их у меня плохо получается. Я так, без музыкального образования.

— Как и Макар, — встрял Елисей. — Но у него гитара тоже любимый инструмент, — и снова эта его улыбочка.

Рэму вспомнился тот дурацкий вечер, когда он почувствовал себя униженным и обсмеянным, и эти ощущения ненадолго вернулись. Пока Сергей не сказал: — Я помню. Машина времени. Мне понравилось, — и улыбнулся.

— Может, ты нам ещё что-нибудь сыграешь? — предложил Елисей, выразительно глянув на Макара.

Захотелось мрачно пошутить: что, прошлого раза не хватило? Рэм только хмуро посмотрел в ответ, а Индира сказала не к месту:

— А давайте я лучше на рояле сыграю «Шербурские зонтики»!

Или к месту. Может, она так хотела сбить напряжение, перетянуть неловкое внимание с Рэма на себя. Если так, он даже почувствовал к ней благодарность.

Только Елисей от неё отмахнулся:

— Да мам! Пусть Макар нам что-нибудь сыграет. В прошлый раз даже папе понравилось.

Это «даже» звучало так, словно Синцову трудно угодить. А Рэм смог? Надо же.

— Я сейчас принесу гитару, — и подорвался с места, будто его кто-то об этом просил.

Родители — оба — забеспокоились, поглядывая на Рэма:

— Да не смущай ты его, — это Сергей.

— Да, правда, сынок, что ты пристал с этими песнями? — это уже Индира.

Елисей же, вернувшись в столовую с блестящей гитарой под тёмное дерево (и пахнущее дубом, Рэм ещё тогда заметил), сунул её Макару в руки. Он принял её, чуть отъезжая на стуле от стула (ножками противно заскрипело, и как будто от этого стало ещё более неловко), но пообещал Елисею: — Тебе не понравится.

— Я заинтригован, — улыбнувшись, ответил он, и сел за стол.

Рэм чувствовал, как в нём медленно, но верно, словно подолгу закипающая на старой плите кастрюля с водой, начинает бурлить злость. Сначала совсем чуть-чуть — так, пузырьки на поверхности. Но в момент, когда он сжал гриф пальцами, злости было уже много. И ощущения такие же, как на вечеринке перед мажорами, только… Только и сейчас, наверное, точно также. Вечеринка перед мажорами.

И посмотрев на Синцова, Рэм подумал: он тут в последний раз. Это будет песня и против него тоже. И против Индиры — ему почему-то кажется, что она первой решит его выгнать.

Он мелодично заиграл на струнах.

Я чествую вас, сыновья дипломатов, юристов, министров и профессоров,

Ожиревших актрис, журналистов-магнатов, многотомных поэтов и суперпевцов.

Рэм оторвал глаза от гитары, и несколько нервно осмотрел лица Синцовых, предполагая, что его могут выгнать уже за первые строчки. Но пока не гнали, и он, переглотнув, продолжил.

Короче, тех, кого всегда у нас вызывают на "бис".

Тех, кто везде легко пролезет без ви-и-и-з.

Продолжать дальше было ещё сложнее. Рэм услышал, как под Индирой скрипуче задвигался стул, и напрягся. Но всё равно попытался допеть: Раскройте рты, сорвите уборы — по улице чешут мальчики-мажоры.

Раскройте рты, сорвите уборы — на папиных