— Малышке нужен температурный режим, — ответил подошедший мужчина, который в операционной принимал Аврору. — Сомов Лев Игоревич, — протянул руку, — неонатолог.

Я пожал ее, затем главврачу и поблагодарил медсестру. С неонатологом мы отошли на разговор.

— Ребенок здоров? — первое, что интересовало. Я не знал могли ли проблемы с сердцем передаваться по наследству и тем более в душе не ведал, что там с генетикой у Каминского.

— Никаких патологий, угрожающих жизни нет. Недоношенность второй степени, — я слушал и кивал. — Тридцать четыре недели — это рановато, но у нас бывали и более недоношенные пациенты, — пытался подбодрить меня. — Ваша девочка вне опасности.

— Тридцать шесть с половиной, — поправил его. У меня с математикой всегда было на отлично, а эту беременность контролировал больше, чем врачи.

— Нет, — покачал головой Сомов, — после тридцати шести недель младенец с легкой степенью недоношенности. Дыхание и пищеварение сформировались…

— А вы брали кровь на анализ? — да, я заинтересовался. Неонатолог кивнул. — Какая у малышки группа?

Он порылся в документах, пока не нашел лист с натуральными каракулями.

— Четвертая положительная.

Я задумался. У меня тоже четвертая. И у Яны. Неужели и у Каминского? Хотя может быть и третья… Не помню точно, как там образовалась группа. Жаль, что биология не мой конек и познания весьма общие. Но ведь, если подумать и учесть ошибку с установкой срока беременности, то…

Возможно, стоит сделать тест ДНК? Конечно, я всего лишь человек, и если девочка моя, то это будет просто фейерверк счастья! А если нет? Я принял ситуацию и не обманывал, когда говорил, что готов растить малышку как свою.

Яна не раз делилась и переживаниями и сомнениями относительно моего решения. Я понимал: заслужил, чтобы мне не доверяли. Яна проявила какую-то запредельную фантастическую чуткость: не озлобилась, не тыкала в мои косяки, не вспоминала нелепый финт с бывшей женой. Мне кажется, мало какая женщина способна прощать. Прощать искренне, по-настоящему; верить, не оглядываясь на прошлое; любить на все времена: в дождь, в метель, с весенним запахом сирени и в летний зной. Да что женщина! В принципе не каждый человек на это способен! Я мог только стараться соответствовать планке, которую моя Яна задала, и никогда больше ее не огорчать. Нет, не предавать! Именно так это называется. Не легкое — ошибка, оплошность, слабость. Это была измена, а измена это предательство. Признаю и помню. Пусть Яна забыла, а мне нельзя. Это крест предателей: не забывать, что грешен. Если помнишь, то не повторишь. А если тебя любят, то можно жить и мучиться чуть меньше. Совсем от мук совести избавиться не выйдет, разве лет через сто. Если Яна будет со мной, то я готов.

Так стоила ли вера женщины, ее чувства, уязвимость моего спокойствия? Нет, я не хочу обидеть свою хрупкую Яну метаниями. Это моя дочь. Моя маленькая Аврора. Розовый рассвет. Прекрасное зимнее утро. Дочь, общая и прекрасная.

Я смогу защитить наш маленький мир от всего из вне. Никого не пущу в свою семью. Но это все потом, сегодня главное, чтобы операция прошла так, как задумано. Вместе мы все сможем.

— Мирослав Константинович, — ко мне подошел кто-то из персонала. Я уже не разбирал лиц. Ночь не спал, охранял сон жены, а утром ее увезли на операцию, — может, приляжете? Сколько уже на ногах…

Операция длилась больше заявленных в среднем четырех часов. Я сидел возле дочери и смотрел. Возможно, мешал персоналу детской интенсивной терапии, но я не мог находиться где-то в другом месте.

Детей и родню убедил, что все нормально, и у нас теперь есть девочка Аврора. Я даже улыбался, пытаясь скрыть волнение. Но…

— Почему так долго, а? — спросил у крошки Авроры. Она много спала, почти постоянно, но иногда открывала глазки, хныкала котенком, кушала через тонкую трубку, но совсем мало. Как Дюймовочка пол зернышка в день. — Это вы? — узнал медсестру, с добрым круглым лицом и… пирожками.

— Поешьте хоть, — протянула мне один. — Лица на вас нет.

— А какого цвета у новорожденных глаза? — поинтересовался, откусив большой кусок. Аппетитный, румяный, с капустой.

— Голубые. У всех голубые.

— А у моей серые, — с набитым ртом.

Женщина усмехнулась и покачала головой.

— Пусть будут серые.

— Как вас зовут? — мне стало чуточку легче.

— Любовь Васильевна, — и еще один пирожок протянула. — Иди, поспи, Мирослав Константинович, а я покараулю дочурку твою.

Я не успел ответить: увидел, что за мной пришли.

— Охраняйте, — попросил и бросился на выход. Операция закончилась, меня проводили к Сафарову. — Адам… — только имя. Ну что он молчит?!

— Все хорошо, — улыбнулся довольный. — Внуков еще дождетесь с супругой.

— Бля, напугал! — и обняла его как брата. За такие новости и расцеловать не грех.

Я смог увидеть жену только на следующий день, когда ее перевели в палату кардиохирургии. Бледная, но ее глаза улыбались.

— Выспалась, засоня? — взял за руку. Я так и не спал, но домой съездил: помылся, побрился, переоделся. Детей обнял, мать и тещу, готовившихся принимать младшую внучку, Ярину, которая присмотрела за Ромкой и Ники. Ну и брата, не давшего бабьему царству скатиться в хаос.

Я был счастлив. Искренне и по-человечески. Давно так легко на сердце не было. С души ушел самый большой страх — страх смерти любимой женщины, жены, матери твоих детей. Теперь можно жить и не бояться! Сафаров обещал нам совместную пенсию и внуков!

— Домой хочу, — тихо произнесла Яна. — Как дети?

— Тебя ждут, — сжал ее руку, — все трое, — сокровенным шепотом.

— Как она?

— Хорошо, — и рассказал, что было пока она спала. — Тебе уже можно вставать, но сегодня не получится подняться в детское отделение. Нужно расхаживаться постепенно, — и протянул ей телефон. — Я снимал для тебя Аврору.

Еще мне в срочном порядке оформили свидетельство о рождении: мы родители маленькой госпожи Авроры Мирославовны. Она наша дочь, в этом ни у кого не должно быть сомнений!

— Такая маленькая… — Яна нахмурилась. — Как курочка. Она должна быть такой? — и на меня большими серыми глазами посмотрела. С такой бешеной надеждой. Только за этот взгляд, словно только я мог исправить любое горе, отдать душу можно.

— Это нормально. Аврора здорова, а маленькая, потому что ей всего тридцать четыре недели.

— Тридцать четыре? — Яна удивилась. Как и я, собственно. — Но в обменной карте…

— Немного ошиблись.

— Насколько? — очень тихо.

— Две-три недели.

Яна задумалась, затем нахмурилась, кажется, вспоминала что-то.

— Мир, — сжала мою руку, — а если… — и мы без слов поняли друг друга.

— Ян, она и так моя. Мне это не нужно, — я для себя уже все решил.