разворачиваю перед нею материю. Хозяйка, баба умная и очень обходительная, сразу ко мне: «Садись, садись, Петровна. Я тебя давно поджидаю. Рукава-то как выкроились? Хватило ли материала?» Говорю: «Хватило, и вот еще остаточки на заплатки». Ну, полицейские видят: пришла какая-то старушонка, разговоры бабьи, домашние, взглянули на кофточку и утянулись опять в горницу. А я в тот же миг бумажку швырк в огонь. Кофточку хозяйке на плечи накинула, говорю громко, чтобы они там слышали: «Вот эту проймочку надо, пожалуй, ниже отвести и еще выточку на спине сделать». Она мне тоже отвечает соответственно. Шепчу ей, подавая деньги: «Это пособие от комитета». Она сжала так мою руку, на глазах слезы. Рада! А как мне уходить, полицейские опять вышли, глазами так и шарят: что я завертываю в платок. Я при их глазах кофту свертываю, говорю: «Дня через три, Анна Ивановна, сошью, не сумлевайся». И пошла. На улице за угол завернула, а там бегом, да бегом…

Марфа Калинична неопределенно улыбнулась. Потом прибавила задумчиво:

– На меня храбрость какая-то нашла. Гляжу на них, и мне нисколько не боязно. Думаю, не успею бумажку в огонь бросить, во рту изжую и проглочу. Небольшая бумажка.

С волнением и гордостью слушал Александр свою мать. Не ожидал он от нее такой быстрой, верной догадки, не ждал такой твердой решимости постоять за общее дело.

В этот день внезапной и удивительной встречи никому не хотелось думать ни о чем тяжелом, и Варя, и Борис, и Окентич, умевшие усмотреть забавное в самых тяжелых обстоятельствах, старались, как могли, чтобы смех не умолкал ни на минуту. Смех, как солнечный луч, словно рассеивал безрадостный сумрак, так долго царивший в доме Жигулевых.

В разгар веселья дверь неожиданно раскрылась, и на пороге выступила рослая фигура Щукачева. Все выжидательно уставились на непрошенного гостя. Марфа (Калинична засуетилась, подставляя ему стул. Щукачев, прямо ни к кому не обращаясь, спросил, нет ли у кого царского манифеста.

– Есть, – сказал Ждан, вынимая из пиджака листок. – Только я не могу вам дать с собой. Здесь, если хотите…

– Здесь, так здесь, – протяжно проговорил Щукачев и, придвинув стул поближе к окну, надел очки на свой длинный бугристый нос.

– Умственно составлено, умственно. – Щукачев свернул листок и подал Ждану. – В церкви, наверно, будут вычитывать. Царь, он все видит, все знает. Он видит, что в народе опасная смута разлилась, бесчинства пошли, и на сердце его скорбь и печаль о нас, грешных…

– Да, теперь он заговорил другим языком, – спокойно заметил Ждан, сузив глаза.

Щукачев, как бы не слыша его слов, продолжал:

– Сам от великой души своей свободу нам даровал: «Возьмите, только не употребляйте во зло».

– Ну, это, конечно, не так, – твердо и опять очень спокойно возразил Ждан. – Свободу не царь дал, а народ вырвал у него из кровавых лап.

– Что мне с тобой, антихристом, разговаривать, – Щукачев с достоинством поднялся с места. – Кабы ты был добрый человек, а то смутьян и безбожник. Всю жизнь смутьянишь. Собираешь вокруг себя молодых ребят и кружишь им пустые башки.

Щукачев неторопливо, не глядя ни на кого, натянул на голову суконный теплый картуз и, не прощаясь, вышел.

Ждан добродушно рассмеялся:

– Разозлился старый пень. Не по губе пришлись мои слова…

* * *

С приходом Александра на душе у Марфы Калиничны стало легче, спокойнее. Но волнение за него не утихло. И, чем дальше, тем волнений и беспокойства было больше. Тюрьма не охладила сына, не свернула его с прежнего пути.

Александр уходил из дому, когда хотел. Иногда говорил ей, куда, но чаще отмалчивался или отшучивался. Не желая сердить его, она перестала допытывать. Но стороной, случайно кое-что узнавала о нем от Яши, от Вари Морош-киной, из разговоров Бориса и Ждана. Теперь его товарищи частенько захаживали к ним. Временами горько ей бывало от мысли, что из нечаянных обрывков чужих разговоров, строит она догадки о делах своего сына.

В конце октября Марфа Калинична узнала от самых верных людей, что Александр и много других парней и даже пожилых рабочих, вроде Осокина, ходили в город с красными флагами и чуть лицом к лицу не столкнулись с черносотенцами. Рабочие повернули в проулок, а черносотенцы погнались за ними. Была, говорят, стрельба с обеих сторон. Из разговоров Александра с товарищами мать поняла, что сын стрелял тоже и даже одна пуля скользом тронула его кепку. Скользом, а если бы чуть пониже? Сам подставляет голову под пулю. И товарищи его – такие же бесшабашные, отчаянные, особенно этот Борис Абросимов. Ходят всегда вместе, ровно друг без друга жить не могут. Револьверы откуда-то себе достали и с ними не расстаются. По воскресеньям уходят в лес пристреливаться и потом, вернувшись, спорят без конца, какой револьвер лучше бьет.

Однажды услышала, как они после чтения вслух какой-то мудреной книжки запели хором, грозно выпевая каждое слово:

Мы разрушим вконец

Твой роскошный дворец

И оставим лишь пепел от трона,

И порфиру твою

Мы отымем в бою,

И разрежем ее на знамена.

Потом Яша сказал ей:

– Это, мама, знаешь что? Похоронная песня Николаю последнему.

Она не нашлась, что ответить парню, совсем вышедшему из берегов, только в сердцах замахнулась на него. Он со смелом отскочил в сторону.

Первого ноября заревел заводской гудок. Как странно было слышать его после месячного перерыва! Все, от мала до велика, с волнением впивали басистый повелительный голос. Гудок звал на работу, которая давала хлеб.

Снова грохотом и звоном металла, сотрясающими ударами тысячепудового парового молота наполнились дымные полутемные цехи, снова с щипящим шелестом заколыхались ремни трансмиссий над станками, нестерпимым зноем задышали снова вагранки, рождая сверкающий огненный поток по канавам, и задорными свистками кукушек огласился заводской двор.

Все как будто было по-прежнему. Но рабочие уже другими глазами смотрели на окружающее и, скрываясь от недоброго взгляда, вели свои сокровенные дела, упрямо стремясь к одной цели/Совет рабочих депутатов, разогнанный перед июльской забастовкой, возродился опять. Администрация завода, учитывая новую обстановку, не решалась чинить Совету препятствия и не осмеливалась тронуть его председателя – Андрея Ждана. Заводоуправление выжидало удобного момента, чтобы расправиться с вожаками. Начальство было уверено, что этот момент не за горами. С благословения губернатора и при его прямой поддержке гуляла по городу черная сотня. Петербургский Совет рабочих депутатов посажен в тюрьму. В Москве почтовикам не разрешили организовать свой профсоюз.

Но и рабочие тоже знали и видели, что царизм