пускай, как дрозд, скрипит катушка.

Теперь ты знаешь, что есть жизнь…

почем возводят этажи,

о ком увлажнена подушка.

«Где на ребяческие козни…»

Где на ребяческие козни

и юго-запада дворы,

воспеты Левитанским поздним,

кивали желтые шары, −

когда вытягивал травинку

и приставлял её к зубам,

я муравьиную тропинку,

боясь, прокладывал в себя.

Не муравьиного укуса

из темной земляной трухи,

но флейту травяного вкуса,

в какую верят пастухи,

я в руки получил… Но нет же:

я помню утро февраля,

где верховодит ряд сольфеджий

и клавиш фабрики «Заря».

Я заплатил занятий цену

за музыки живую весть.

Но если мир − немая сцена,

зачем травинку было есть?

«Через тебя рождаются на свет…»

Через тебя рождаются на свет

покой и шум. Сегодня ты в ударе.

И если есть в тебе чего-то сверх,

то это мальчик на воздушном шаре.

Он − выскочка, он − жаворонок, дух.

Он речь свою ведет с оглядкой пули;

хрусталиком в глазу разносит в пух

апостолов, что на горе уснули

в такое утро, бездны на краю −

кто врозь, кто с вещмешком своим в обнимку.

Еще он говорит: «Я вам дарю

вот эту вырастающую дымку,

как лестницу в нагие небеса,

на цыпочках без видимой опоры;

Земли окружность − были бы глаза

бессонные и быстрые, как скорый, −

всю охватили б. И, наверно, враз

исполнились тугой и звонкой веры.

Не завтра, но сегодня и сейчас

мы невесомы, будто монгольфьеры.

«Он дерзит и хочет главного…»

Комфорта, говоришь ты?

Ф. М. Достоевский

Он дерзит и хочет главного −

чтобы о причал,

грудь с монисто, чтобы − лавою.

Непрямых начал,

повод говорить из тихого

места на свету.

Выбранной главы «У Тихона»,

грязь и красоту.

Космос весь, от сих, от атома −

до его глубин.

Ибо если дьявол от ума,

значит, Бог един.

Не Пётруши жизнь комфортную,

с цифрою притом, −

из любви поступка. Вот он, вон,

с бородой, в пальто.

Удивляется согражданам,

косится на крест:

все-таки мы с вами разные.

И орешки ест.

Маленькая ода венецианскому секретеру

Вот я присел за тебя. Стило

в правую руку вложил. Свело

влагой чувствительною глаза.

Что я хотел сказать?

Что череда притупляет зим,

что, будто гребень для волн, дельфин −

ферро − гондоле локтем и лбом

служит. Лишним ребром

выйдя, лагуну связав и дом.

Маленький купол − осенний холм

в патине приезжавших встречал.

Что причал причащал

умброй и охрой, погожим днем,

бакеном, белой чайкой на нём.

Сам ты, одушевляя уют,

списанный из кают,

дабы не сгинуть в зеленый ил,

слово сказанное хранил,

четвероногий жилец. Итог

перед отправкой в док:

что, почернев от чернил, душа

помнит кончик карандаша,

лаковою своей спиной

дышит, блестит волной.

Южный триптих

1

Когда железо ржавое на Юг

качнулось с лязганьем, когда сердилось, глохло —

отцы моих растерянных подруг

прилипли к стеклам.

Но вышли – кто с лопатой, с кулаком,

с решимостью, как с поднятым плакатом, —

весь Юг – Джанкой, Очаков, Конотоп —

встал образом распятым.

Оно – железо – движимо извне

чужой сторонней волей,

несло раздел обширной стороне.

Бронею диким полем,

земле кромсая гусеницей грудь,

по полю стрекотали танки.

Как от немецкой «Зингер» точный путь —

стежок от вышиванки.

2

И всадники, и тот, кто подавал

тупым концом копья сегодня губку,

не видели меж темных туч овал —

нырнувшую на дно голубку.

От копоти покрышек небеса

покрыты были горькой власяницей,

такой, что небо превратилось в сад,

где не гнездиться птицам.

Но выше, чуть поодаль, в стороне,

престольного стола, наверно, слева,

где речь была о хлебе и вине,

теперь скорбела Дева

о том, что разделенье велико,

что нить вольфрама вспыхнула меж братьев,

и все же распростерла свой платок

и стала помогать им.

3

Земные и недолгие цари,

купцы, чиновники, менялы,

из глины созданы их алтари,

из сна их зазывалы.

Учителя рассеянья и зла

(поскольку уменьшает разделение) —

движение без крыльев и весла,

со ртом зашитым пение.

Все верлибристы рукотворных роз

и вратари привязанности мнимой —

кто мимо детских или женских слез

всегда проходит мимо —

за копотью не видят высоты,

а красоты – за едким потом —

и оттого не смогут, как цветы,

язык вместить полета,

который есть первейший из начал

(безоблачной он голубей Веданты),

привязаны к обидным мелочам,

их тени – персонажи Данте.

«Ты − это ветер, я − бизань и кливер…»

Ты − это ветер, я − бизань и кливер.

Мы вместе − мачта, парус и весло.

Когда я ночью возвращаюсь в Киев −

как много птиц в каштанах, как назло,

мне много музыки в твоем квартале.

А я на снега таянье