Немцы – не румыны, они тут же показали, кто в доме хозяева, а кто – постояльцы… Сразу заняли две большие жилые комнаты, оставив нам на четверых небольшую кухню. За два с половиной года нахождения на нашей земле они (особенно самый молодой, Пауль) довольно неплохо научились говорить на русско-украинском наречии и сразу же объяснили, что оставляют нас жить рядом с собой, но под страхом смерти: мы не имеем права заходить в их комнаты и обращаться к ним по любому поводу. Мы должны мыть им сапоги, убирать при них комнату, если они позовут, топить плитку, чтобы у них было тепло в одной комнате (вторая не отапливалась), и вообще делать всё, что они скажут. Пищу готовить им не надо, они едят в своей столовой, а для ужина и завтрака у них есть сухой паёк, консервы, спиртовки для разогрева и т. п. Если в доме станет холодно, мы будем ночевать на улице. Так как топить у нас было нечем, мы собирали траву, сушили и тем топили. Квартиранты приносили артиллерийский порох в ящиках, такие толстые на вид, как свечи, заряды. Горели они хорошо, и дядьям моим приходилось перед приходом «хозяев» каждый вечер подолгу жечь эти «свечи», чтобы обогреть их комнату. Порох не держал тепло, пришлось квартирантам привозить ещё и древесный уголь из пекарни.
Они были унтер-офицерами, в небольших чинах. Старший по возрасту был начальником полевой пекарни, звали его Людвиг. Он был внешне как персонаж из наших военных фильмов о войне: высокий, худой, рыжий, с торчащими волосами, горбатым носом и… в очках. Без всякого грима мог бы играть роли немцев в любом нашем фильме. Второй был заведующим каким-то складом, звали его Карл. Он сразу занял чем-то наш домашний подвал под летней кухней, повесил на дверь огромный замок, и по ночам там стоял часовой. Человек он был внешне грубый и нелюдимый. Третьим был молодой унтер, не старше двадцати лет, тот самый Пауль. Он командовал группой охраны объектов, которыми заведовали его коллеги.
Внешние характеристики оккупантов ничего не дают, а вот «внутренние»… сразу показали их отношение к нам, даже не как к русским, а вообще как к людям, которые не из их среды. Даже два с половиной года нахождения на нашей территории не приблизили их к нам просто как людей к людям. Наоборот, надвигающийся крах гитлеровской затеи по порабощению России сильнее отдалил их от нас и озлобил. Мы стали ещё больше виноваты, что не сдались, а погнали их от Волги на запад, да и вообще виноваты в том, что на свете есть такие непонятные люди, как русские. Всем своим продвинутым интеллигентным существом они просто старались нас не замечать, как будто нас и нет вовсе…
Ночью выходить на улицу было запрещено. Для туалетных нужд у них стояло ведро в коридоре, у нас – горшок на кухне. Но так как в коридоре было холодно и темно, квартиранты по ночам справляли свои надобности, простите, у нас на кухне, где было потеплее и горела лампадка у иконы. Заходили на кухню абсолютно нагими, был там кто-нибудь или нет (бабушка наша или мои дядья). Когда бабушка подметала у них пол или вытирала пыль, они тоже ходили нагими по комнате! Какое там стеснение у вроде бы цивилизованных офицеров «великой Германии»! Они нас не замечали внутренне, бессознательно, как окружающую мебель. Но очень быстро замечали, если что-то делалось не по-их: сапоги не блестят, или машина не так помыта (у заведующего пекарней была рабочая машина, небольшой такой крытый фургон, который стоял у нас во дворе, пока они были дома), или ещё что-нибудь. Чаще всех хватался за пистолет нелюдимый Карл. Когда они выезжали на работу, дядья мои были обязаны открывать ворота и прочищать проезд.
Ну, как-то раз открыли ворота и стоят, ждут. В это время подъезжает на конной двуколке наш староста. Сразу опоясав старшего из дядьёв, Федю, кнутом, староста заорал:
– Вы, скоты, почему не выходите на работу? – и поднял кнут уже на второго дядю – Мишу…
И как раз в это время немцы выезжали из ворот. За рулём сидел Людвиг, справа – Карл. Увидев разбушевавшегося старосту, Карл, не выходя из машины, приоткрыл дверь, поманил пальцем к себе старосту, расстегнул кобуру пистолета и сказал как мог:
– Слюшат… ду… швайн. Он рапотать сдесь. Мне… Ферштейн?
Староста сперва сполз с брички, с перепугу что-то бормотал и согласно кивал, а потом они разъехались: машина – вправо, двуколка – влево. Староста понял, наверное, какую он допустил глупость, приведя квартирантов в наш дом, чтобы сделать нам пакость, в итоге потерял двух молодых здоровых работников, и, как оказалось, навсегда.
Как люди просвещённые, квартиранты имели свои пусть и мелкие, но традиции. Врождённые и приобретённые. Из приобретённых на первом месте было вино. Чувствуя скорое невесёлое будущее, они пили… пили ежедневно и по многу (для немцев). Привозили с собой местное вино, ставили на плиту грушевидный казан на несколько литров, добавляли сахар, кипятили, а потом пили. Кипячёное вино с сахаром действовало на них быстро и эффективно.
Зимние ночи длинные, делать им практически было нечего, поэтому они дико развлекались чем могли. Пауль играл на губной гармонике, остальные кричали какие-то песни, а в конце они всегда начинали… стрелять. Стреляли из пистолетов на спор – в мух, пауков, вшей на своих рубашках, развешивая их за рукава на гвоздях. Это было, конечно, шумно, страшно, но мы как-то привыкли, а вот когда они специально «работали» на нас – было действительно страшно.
Мы спали на печке вчетвером: бабушка, я и двое дядьёв. Младший, Михаил, был родным братом моей матери, то есть бабушкиным сыном. Второй, Фёдор, был бабушкиным племянником, сыном её старшего брата Фомы, который был репрессирован и за своего отца, раскулаченного в 1929-м, с 1930 года пилил лес в северных лагерях как политический и вернулся в Слободзею через год после окончания войны, в 1946 году? На печке было тепло, и как-то мы там умещались. Торцевая стена, отделяющая печь от комнаты, где жили квартиранты, была всего в полкирпича и ещё имела маленькое оконце в их комнату, размером с кирпич, заткнутое подушкой.
Так вот, немцам нравилось стрелять именно под потолок, рядом с той стенкой. Они хвалились друг перед другом точностью попаданий в угол-стык между потолком и кирпичной стенкой. Это была ежедневная пытка. Тонкая стенка тряслась от выстрелов с малого расстояния. Вся их комната была в сотнях дырок от пуль, на стенах и потолке. Один раз срикошетившая пуля разбила то огромное зеркало, что дядья притащили из войсковой части. После таких пьяных стрельб мы иногда до утра не могли заснуть. И никуда не уйдёшь – входную дверь они запирали на висячий замок изнутри. А трогать такую обезумевшую от вина и ситуации «компанию» было невозможно. А главное, они знали, как мы себя чувствовали во время этих оргий, но это их только подзадоривало. И жаловаться некому: вся власть кругом – чужая, мало того – вражеская… Хоть румынская, хоть немецкая.
Из «врождённых» традиций на первом месте была охота. По субботам они набирали с собой вина и консервов, забирали в качестве гончих собак моих дядьёв и отправлялись к постоянному месту охоты – на территорию между нашим селом Слободзея и соседним – Чобручи. От села до села – где-то около двух километров. Вся эта территория раньше минимум дважды в год затапливалась Днестром, разливающимся весной в половодье и летом при таянии снегов в Карпатах. За время войны вся площадь заросла различной травой, местами в рост человека, и передвигаться по ней было не так-то просто. А чужеземные охотники никуда и не передвигались. Со стороны Слободзеи они выбирали подходящие места с определённым сектором обстрела и посылали своих гончих «собак», то есть моих дядьёв, – в загон. Технология была проста: Миша и Федя заходили со стороны Чобруч и шли в сторону Слободзеи, держась друг от друга на определённом расстоянии. Своим «лаем», криками и ударами
