Разумеется, причины названы не все и отобраны в том числе под влиянием личности автора данной книги.

Гегель как преемник научно-теоретической мысли Платона и Аристотеля

Гегель опирался практически на всю предшествующую европейскую философию. Логико-теоретическую значимость учений Древнего Востока он оценивал крайне низко (недостаток логики, рационально-логического постижения вещей, бессистемность и др.). Об учениях святых отцов христианской церкви он высказывался благосклоннее, находя у них элементы философии.

Но безусловное значение в становлении его системы имели, прежде всего, научные и метафизические аспекты учений Платона и Аристотеля. У Гегеля оказалась аналогичная древним гениям, «озаряющая» теоретическая способность, о которой Освальд Шпенглер сказал так: «„Теория“ требует дара созерцания, которым обладают не все, и лишь немногие – с озаряющей проницательностью» [56, 276].

Влияние Платона сказалось, во-первых, в том, что его гнозис был устремлен к первичному знанию – предельно обобщенному и вневременному. Идея Платона – субстанциально данная, порождающая модель – как явлений, так и всего космоса. Ее сверхъестественность Гегель не признавал. Вероятно, потому, что не придавал особого значения и высшей идее блага Платона, и ненаучным идеям красоты, справедливости и другим. Он к тому же признал непознаваемую сущность вещи (Ding-an-sich – нем. вещь-сама-по-себе) Иммануила Канта познаваемой. Он признал более рассудочную философию Аристотеля высшей по сравнению с возвышенной философией Платона.

Гегель стремился, прежде всего, к подлинной научности, то есть объективности и истинности всеобщих и общих понятий философии и науки. Саму истину он понимал сциентистски: «Наука не ищет истины, но существует в истине и есть сама истина» [11, 98]. То есть нет истины религиозной, истины моральной, истины художественной и т. д. А есть только научная истина. Тем удивительнее успех немецкого гения.

Во-вторых, диалектико-научный взгляд Платона подчеркивал беспрерывное движение вещей и «захватывание… такого порыва, поскольку все сущее как бы несется (выделено мной. – В. К.)» (Кратил 412 bc). Причем душа философа должна стоять и «стоит (ίστησιζ) подле (έπί) вещей» (Кратил 437 a), «не отставая от них и их не опережая» (Кратил 412 a). Сам метод Платона А. Ф. Лосев определил как «феноменолого-трансцендентально-диалектический» [36, 740].

А ключом ко всей философии Гегеля можно полагать именно развертывание «необходимого движения чистых понятий», как бы перекликающегося с бесконечным движением вещей [24, 154, цит. Гегеля]. И это – одно из главных открытий Г. В. Ф. Гегеля.

В-третьих, Платон подчеркивал «беременность» духа человека, или потенциальность духа. Отсюда – и теоретическая суть духа у Гегеля, и «творчество из ничего» (пустой мысли) в понимании Гегеля, и презрение Гегеля к тем философам-эмпирикам, которые опираются на знания извне, и поэтому дух у них – «совершенно неопределенная возможность» [24, 150]. Гегелю понравилась бы мысль Н. Я. Грота о том, что есть потенции «мысли и духа, которые пробуждаются, а не вновь создаются опытом и процессом мышления» [20, 184].

В-четвертых, Гегель оказался полностью солидарен с антиэкзистенциальным выбором Платона. Он пишет: «Платон… кладет в основание субстанциальное, всеобщее, и именно так, что отдельный человек, как таковой, имеет своей целью как раз это всеобщее, и субъект стремится, действует, живет и наслаждается для государства, так что последнее есть его вторая природа, привычка и обычай» [13, 190]. В это трудно поверить, но Гегель не лицемерит. Он действительно «наслаждался для государства» и «наслаждался» для Абсолютной Идеи. Это и на человеческое не слишком похоже. Но ближе к искусственному интеллекту, который «лучше» живого человека.

В-пятых, Гегель субстанциализирует всеобщее в такой степени, что защищает «истину» тоталитарного идеального государства Платона! И это способно вызвать негодование любого свободного и живого человека. И как же сочетать тогда свободную французскую революционность Гегеля с его апологией раннего коммунистического проекта Платона? Почему Гегель оказался не в одной компании с высокочтимым Аристотелем, который не согласился с истиной «идеального государства»?

Гегель говорит: идеал государства Платона – не химера. Пусть другие говорят: поскольку «нужно брать людей такими, какими они являются на самом деле, то из-за их дурной природы нельзя осуществить этот идеал, и поэтому выставление такого идеала является праздным делом» [13, 190]. Я тоже говорю: да, химера, явная утопия и опасный обман.

Но у Гегеля как апологета идеального государства Платона свои аргументы. «Если известный идеал вообще обладает внутренней истиной через посредство понятия, то, именно потому, что он истинен, он не является химерой. Такой идеал поэтому не есть нечто праздное и бессильное, а, наоборот, действительное, ибо истина не есть химера» [13, 191]. «Истинный идеал не должен быть действительным, а есть действительный, и единственно только он и действителен» [13, 191]. Похоже, что именно так и считали убежденные марксисты, русские революционеры и советские большевики, особенно В. И. Ленин, И. В. Сталин и другие, которые, несмотря на многочисленные практические неудачи и человеческие жертвы, продолжали величать учение Маркса и Энгельса «единственно научным».

И, как показал социально-исторический опыт, ошиблись (манихейски уничтожив при этом советскую генетику, кибернетику, многих талантливых ученых и сотни тысяч «уклонистов», инакомыслящих и инакоживущих). Вероятно, и Гегель поторопился в этом вопросе и высказался недопустимо категорично. Проблему представил как решенный вопрос.

Что же касается Аристотеля, то Гегель его научный подвиг ставил еще выше: «На самом деле Аристотель превосходит Платона в спекулятивной глубине» [13, 209]. «Аристотель излагал философию в духе Платона, но глубже и в более расширенном виде, так что он вместе с тем развил ее дальше» [13, 212]. Можно добавить: а Гегель пошел еще дальше и превзошел подвиг Аристотеля (в том числе и усилил ошибки великих греков).

Во-первых, Гегель воспринял, согласно его мнению, главный момент в философии Аристотеля, который явлен и у Платона (тождество мышления и бытия): «Энергия мышления и объективное мыслимое суть одно и то же. „Ибо то, что воспринимает мыслимое и сущность, есть мысль“» [13, 234, внутри – цит. Аристотеля].

Во-вторых, он воспринял более реалистический научный дух Аристотеля. У последнего нет «сладкоречивости» и «чириканья» Платона и «хватает терпения пройти подряд все представления и вопросы, и из исследования отдельных определений получается твердая, сведенная в единство определенность каждого предмета» [13, 222]. Недостатки этой «определенности» Гегель не видит.

В-третьих, Аристотель, согласно Гегелю, идет дальше Платона – конкретно определяет идею. «Так, разум, законы и т. д. абстрактны; но разумное, как осуществляющееся, мы познаем как необходимое» [13, 227]. Эта сущностная мысль полностью и концептуально воспринята Гегелем.

В-четвертых, Гегель по-своему интерпретировал и задействовал «абсолютную субстанцию» Аристотеля. Это возможность, деятельность и энтелехия вместе; «она есть в себе и для себя сущая (άίδιον), неподвижная, но вместе с тем движущая, и ее сущность есть