Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 87

При жизни Пушкина это стихотворение не было напечатано. Привык скрывать свое чувство, оберегать Ее имя от нескромных взглядов, домыслов, слов? Опасался сплетен: мол, о ком это страдает счастливый жених? Не хотел огорчать невесту, уверенную, что она – единственная любимая? Возможно. А может быть, все проще: его душа в последний раз говорила с ее душой. Свидетели здесь не нужны.

От «воска» до «чугуна» Часть II

Вернемся теперь к тому моменту, когда Мария Федоровна стала вдовствующей императрицей при царствующем сыне (такое было впервые в истории России). Французский посол Савари докладывал Талейрану:

Придворный церемониал и этикет соблюдается императрицей-матерью. Во время публичных церемоний она опирается на руку императора; императрица Елизавета идет позади и одна. Я видел войска под ружьем и царя верхом, ожидавших прибытия его матери. За любое назначение, за каждую милость являются благодарить ее и поцеловать ей руку, хотя бы она не принимала в этом никакого участия; ни о чем подобном не докладывают императрице Елизавете – это не принято. Петербургская знать считает своим долгом показываться на приемах императрицы-матери по крайней мере раз в две недели. Елизавета почти, там не бывает, а император обедает три раза в неделю и нередко остается ночевать.

Когда-то молодую Марию Федоровну шокировало и возмущало, что ее свекровь, которая, когда считала нужным, умела выглядеть величественно, как никто другой (невестка отдавала ей в этом должное), часто позволяла себе вести себя так, будто она ровня придворным, собиравшимся у нее запросто на малые приемы. В мечтах о будущем она не допускала такого: уж она-то всегда будет вести себя так, как положено монархине, ни на минуту не забывать о величии! О внутреннем величии не помышляла. Видела только внешние его проявления.

Сразу после коронации долго не находившая удовлетворения жажда именно внешнего, показного величия выливалась в странные нововведения. Так, по настоянию Марии Федоровны (Павел Петрович иногда все-таки продолжал потворствовать ее желаниям), императорскую корону, которая раньше спокойно хранилась в Зимнем дворце, стали перевозить вслед за государем. Как только он приезжал в Павловск, корона возлагалась в тронном зале на раззолоченное высокое подножие с бархатной подушкой и накрывалась хрустальным футляром, закрывавшимся на замок. При короне день и ночь стоял часовой.

Теперь корона, увы, в Зимнем дворце, у сына, но он не препятствует желанию матери затмевать роскошью балы и приемы, которые устраивают (по необходимости) одинаково не любящие светской суеты Александр и Елизавета. А уж о превосходстве шикарных туалетов свекрови над скромными нарядами царствующей императрицы и говорить не приходится. Она будто бы наверстывает то, что было упущено в молодости, когда Екатерина запретила носить французские платья, и «скромнице» Марии Федоровне пришлось отказаться от 200 (!) ящиков самых модных нарядов, вывезенных ею из Франции.

Она все время старается в полной мере (и даже порой до смешного чрезмерно) пользоваться внешними приметами своего положения: если император выезжает в коляске, запряженной парой лошадей, то она – в карете, запряженной шестеркой, в сопровождении гусар и пажей.

О некоторых подробностях жизни Марии Федоровны вспоминал бывший ее камер-паж Петр Михайлович Дараган:

Мария Федоровна любила служение камер-пажей; она к нему привыкла. Отправлялся ли дворец в Москву, выезжала ли императрица на неделю в Петергоф или на один день в Ораниенбаум или на несколько часов на маневры – всюду следовали за нею камер-пажи.

В 1817 году Мария Федоровна сохраняла еще следы прежней красоты. Тонкие нежные черты лица, правильный нос и приветливая улыбка являли в ней мать Александра. Она была, так же, как и он, немного близорука, хотя редко употребляла лорнетку. Довольно полная, она любила и привыкла крепко шнуроваться, отчего движения ее и походка были не совсем развязны (в то время это слово означало «свободны». – И. С.). Ток со страусовым пером на голове, короткое платье-декольте с высокой короткой талией и буфчатыми рукавчиками; на голой шее ожерелье, у левого плеча, на черном банте, белый мальтийский крестик; белые длинные лайковые перчатки выше локтя и башмаки с высокими каблуками – составляли ежедневное одеяние императрицы, исключая торжественных случаев (именно такой выглядит она на известном портрете Джорджа Доу. Только преданный камер-паж упустил одну существенную черту облика императрицы-матери: сжатые в ниточку губы и непреклонный взгляд. – И. С.).

Она говорила скоро и не совсем внятно, немного картавя. Надобно было иметь большое внимание и привычку, чтобы понимать каждое слово; но она никогда не сердилась, если камер-паж не сразу понимал ее приказание.

Каждый день за обедом, семейным или с гостями, камер-пажи служили у стола царской фамилии. Особенное внимание и сноровка нужны были при услужении Марии Федоровне. Камер-паж должен был ловко и в меру придвинуть стул, на который она садилась; потом с правой стороны подать золотую тарелку, на которую императрица клала свои перчатки и веер. Не поворачивая головы, она протягивала назад через плечо руку с тремя соединенными пальцами, в которые надобно было вложить булавку; этою булавкою императрица прикалывала себе на грудь салфетку. Пред особами императорской фамилии, за которыми служили камер-пажи, стояли всегда золотые тарелки, которые не менялись в продолжение всего обеда. Каждый раз, когда подносилось новое блюдо, камер-паж должен был ловко и без стука поставить на эту тарелку фарфоровую, которую с оставленным на ней прибором он принимал, и на золотой тарелке подносил чистый прибор взамен принятого. По окончании обеда таким же образом подносились на золотой тарелке перчатки, веер и прочее, переданное в начале обеда.

Если раньше центром всего был Павел Петрович, то теперь – она, Мария Федоровна. Часто казалось, что она радуется этому куда больше, чем подобает вдове. Но осудить ее трудно: последние годы супружеской жизни были унизительны, а последние месяцы – просто страшны. Кроме того, есть свидетельства, что в первое время вдовства она искренне страдала. 26 марта 1801 года она писала Сергею Ивановичу Плещееву, с которым всегда была вполне откровенна:

Сердце мое увяло, душа моя отягощена, но я не ропщу на определение Промысла; я лобызаю руку, меня поражающую. Оплакиваю мужа моего и дитя, но чувствую всю обширность моих обязанностей: они огромны, но небо подаст мне силы, чтобы их исполнить. Я здорова, но слаба, неузнаваема. Скорбь в сердце моем; она такого рода, что время не уничтожит ее. Добрый сын поступает относительно меня как ангел…

О том, как поступает с этим ангелом она, его матушка, я очень скоро расскажу.

В письме даже очень близкому, доверенному человеку можно слукавить, хотя бы и невольно. Но вот воспоминания Николая Александровича Саблукова:

Ночь за ночью я, как сторож, обходил цветники и царские сады около дворца. В них были разбросаны разные памятники, воздвигнутые в воспоминание супружеской жизни покойного императора, и бедная императрица, одетая в глубокий траур и двигаясь унылым шагом, имела обыкновение посвящать свои бессонные ночи посещению этих пунктов. Как привидение, бродила она при свете луны между мраморными памятниками, в тени плакучих ив и вечнозеленых кустов. Легко было видеть по ее движениям, до какой степени расстроены ее нервы, ибо малейший шум пугал ее и обращал ее в бегство. Поэтому мой караул в первые недели пребывания императрицы в Павловске сделался для меня священною обязанностью.

Мария Федоровна славилась своим умением страдать напоказ. Достаточно вспомнить, как она, прощаясь с детьми перед тем как отправиться в увеселительное путешествие по Европе, трижды падала в обморок и была отведена в карету в бесчувственном состоянии. Эта мелодраматическая сцена не вызвала сострадания. Неуместное театральное представление, разыгранное великой княгиней, заставило свидетелей отворачиваться, кого с иронической улыбкой, кого с брезгливостью. Дети были испуганы, а их бабушка возмущена до крайности и вынуждена была предупредить от повторения неумеренной и неуместной чувствительности: «Я буду просить вас быть сдержанною в проявлении великой радости, которую доставит вам свидание с вашими детьми; не испугайте их выражением слишком восторженной радости; пусть моя любезная дочь обнимет их с умеренностью, а главное, пусть не падает в обморок… Я заблаговременно предостерегаю вас на этот счет, дабы вы могли подумать об этом, и это послужит к вашему обоюдному удовольствию».

Но то, о чем вспоминал Саблуков, не было рассчитано на публику. Значит, она на самом деле страдала. Но причиной тому была не только смерть Павла. Вслед за ним умерла в родах старшая, любимая дочь, Александра Павловна, супруга австрийского эрцгерцога Иосифа. Говорили, что на русско-австрийской границе встретились два курьера: один вез Александре в Будапешт весть о кончине отца, другой – Павлу в Петербург о смерти дочери.

Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 87