Тогда, в тридцатые годы XIX века, начался закат изысканного аристократического общества — открытого, однако, для таланта, — где прежде вербовались великие люди. В годы Реставрации Париж был достаточно тесен и все заслуживающее внимания приобретало известность; к началу Второй империи положение изменится. Аристократия замкнется в светской жизни, политика и финансы, наслаждаясь своим счастливым союзом, и думать позабудут о живописцах, а те откровенно предадутся богеме. Иные из них и раньше щеголяли небрежностью в одежде (так, Декан появлялся у Монпансье[525] в помятом галстуке), чего терпеть не мог Делакруа.

Наряду с Тюильри сердцем Парижа оставался для Делакруа Лувр, куда он то и дело наведывался — посмотреть, как написана та или иная деталь у Рубенса или Веронезе, полюбоваться испанской коллекцией Луи-Филиппа[526]. Лувр, где ежегодно открывался Салон. Париж Делакруа замыкался в определенных границах, которые чертили ему правила хорошего тона: так, скажем, он никогда не появлялся в квартале Маре, где обосновался Гюго со своей свитой. Не привлекал его и мрачный, преступный Париж «Истории тринадцати» и «Тайн». А если и случалось ему оказаться на Шанз-Елизе западнее Роп-Поен, — то только в экипаже подруги, мчащем его в Лоншан[527]; и не по летам ему было бегать на заставу Мен, в кабачок мамаши Саге. Предместье Сен-Жермен — обиталище аристократов, район Сорбонны — пристанище студентов. Итак, если бы вам захотелось повидать Делакруа, искать его следовало на Правом берегу. По нескольку раз на дню он пересекал бульвары, с Шоссе-д’Антен направляясь в Лувр, во дворец Бурбонов или в «Театр-Франсе».

С тех самых пор, как герцог Орлеанский «почистил» свой Пале-Рояль[528], Бульвары заполонили франты, журналисты, куртизанки и актрисы. Чем дальше к востоку, тем сомнительнее попадалась публика. Бульвары Капуцинок и Итальянцев были запружены экипажами. У ворот Сен-Мартен царил Дюма, а бульвар Преступлений, с его уличными театрами и балаганами, сделался вотчиной Сю, — порядочные люди не отваживались туда ступить. В молодости Делакруа сменил несколько мастерских на Левом берегу, лет пять провел на набережной Вольтера, в 1837 году перебрался на улицу Висконти, но положение официального живописца и светский образ жизни влекли его на Правый берег, и в 1840 он обосновался на улице Нотр-Дам-де-Лорет, где и прожил без малого двадцать лет. Тут рукой подать до ресторанов, бульваров, а главное, опер: одна помещалась на улице Лепелетье, другая — на бульваре Итальянцев. Район этот, между Трините и Нотр-Дам-де-Лорет, площадью Сен-Жорж, карабкающийся по склону Монмартра, и составлял так называемые Новые Афины, где, как мы знаем, квартировали когда-то многие друзья юного Делакруа: мадемуазель Марс, Тальма, Альберта де Рюбампре, господин Огюст (на улице Мучеников), Жерико. В социальном плане это был род современного Пасси: улицы Латур или Деборд-Вальмор, тогда еще утопавшие в садах и погруженные в тишину, соседствовали, однако, с особняками на Анри-Мартен, а улица Сен-Жорж — с Шоссе-д’Антен, где проживал весь цвет финансового мира. На месте частных квартир теперь по большей части конторы и учреждения, но внешне район Трините изменился мало. В вестибюлях ампирных особняков все еще белеют гипсовые Помоны. Еще сохранилось несколько деревьев во дворе дома, известного под названием «Сите д’Орлеан», колоннадой, чугунными вазами и фонтаном походящего на какой-то обветшалый генуэзский дворец. Тогда, в круговороте высоких мыслей и низменных интриг, здесь царствовала супруга испанского консула госпожа Марлиани[529], впоследствии зазвавшая сюда и Жорж Санд с Шопеном. В этом здании, гудящем от музыки и светских развлечений, проживали также Полина Гарсиа[530], сестра знаменитой Малибран[531], и скульптор Дантан[532]. Неподалеку, на улице Сен-Лазар, 44, обосновалась Мари Дорваль, а двумя домами дальше, на широкую барскую ногу — Дюма.

Здесь, на улице Сен-Лазар, в 1833 году Дюма задал свой знаменитый бал — в четверг, на третьей неделе великого поста; каждому из друзей — Жоанно, Гранвилю[533], Декану и Лами — он заказал по одному панно для гостиной. Никто не предполагал, что Делакруа снизойдет до своих собратьев, однако часа за три до открытия бала он явился и, не потрудившись снять сюртук, на оставшемся панно набросал грустного всадника на тощем Росинанте: король Родриго[534], потерпевший поражение. Затем, не забывая ни на минуту о правилах хорошего тона, он съездил домой и облачился в зеленоватую тунику и капюшон Данте, с которым не имел ни малейшего сходства. Маски смешались в задорной польке и резвом галопе, — хозяин дома вырядился Тицианом. Трубадуры и райские девы, андалузки и дожи — все это романтическое воинство — на заре завершили празднество неистовыми плясками и гвалтом, как на том балу в Опере, где чуть не рухнули декорации в неоготическом стиле. Во все время буйного веселья Данте стоял в стороне, у окошка, где его удерживали прелести белокурой госпожи Буланже.

Мы видим гостей Дюма на медальонах Давида д’Анже и терракотах Дантана. Они мелькают — спешат по делам и похваляются своими победами — на страницах романов и повестей Бальзака, под именами ла Пальферина, дю Тийе, Стидмана и Бисиу[535]. Близ Нотр-Дам-де-Лорет селились не только люди искусства, но и знаменитые куртизанки: Элоиз Бризту, Малага, госпожа Шонц. В этом мире кое-кому удавалось захватить полосу в газете или обзавестись собственным делом и таким образом спастись от нищеты; другие, слывшие блистательными в двадцать лет, с головокружительной быстротой падали на дно богемы, кропали статейки о никому не известных актрисах и осаждали приемную Жирардена[536]. Делакруа не менее, чем Бальзак, презирает журналистское братство, «ржавчиной разъедающее самые прекрасные души, притупляющее гордость, уничтожающее самую возможность появления великих произведений, освящающее низость духа». Все они, счастливцы и неудачники, продолжают, как и в юности, уже окруженной легендами, изображать при встречах преувеличенное радушие и состариваются среди разного рода нечистоплотных историй. «Напыщенность их — неизменный спутник пустоты», — замечает Делакруа.

Высоко над толпой парили «великие» — Гюго, Ламартин, Виньи — и вербовали там, внизу, свою свиту. Об этих знаменитостях Делакруа говорит с усмешкой: «Понедельник, 26 февраля 1847 года. Ничего примечательного не совершил… Обедал у Биксио с Ламартином, Мериме, Мальфийем, Скрибом[537], Мейербером[538]