«Физиономия бандита со взглядом василиска», — напишет вечно все преувеличивающий Бальзак о Жозефе Бридо. Обратимся к хранящемуся в Лувре автопортрету в зеленом жилете, писанному в манере Лоренса: облик, созданный Готье, представляется довольно точным; позже, вспоминая об этом портрете, Делакруа сам посмеется над своей англоманией, над англизированной живописью и англизированным костюмом. Замечательно определил Рене Юнг отличие Делакруа (а в равной степени и Стендаля и Мериме) от других, более кипучих современников: «Романтик целиком отдается во власть разгула всепоглощающих страстей, тогда как денди привносит в этот мир достоинство и своего рода героизм, основанный на сознании своей личной значимости. Так зарождается тип человека одержимого, наделенного пылкой душой, но ведомого холодным и ясным умом. В этой двойственности — весь Делакруа, она запечатлелась даже в его внешности; эта двойственность есть преодоление извечного противоречия классицизма и романтизма, ибо соединяет направляющий разум первого со свободным воображением второго».

Дендизм Делакруа и в самом деле не простое следование моде, а обдуманная позиция. Под влиянием Стендаля и Мериме он сделался циником и, верно, поэтому забросил «Дневник». Он теперь не может без раздражения вспоминать о том, как откровенничал с прежними друзьями — Пьерре и Гиймарде. Ему стыдно, что он был таким пай-мальчиком, а позже, в 1841 году, в письме к Жорж Санд он сам посмеется над теперешней своей маской денди: «Это была болезнь, наподобие той, которую мой physician[337] называет „атонией“, то есть потерей тонуса — не путать с „хорошим тоном“, чего у такого денди, как я, наличествовало в избытке». Но даже и в этом письме не обошлось без англомании, как и в записке того же года к одному приятелю: «Укажите мне, где бы я мог cheap[338] пошить фрак как у господина Фейе де Конш[339] для rout’a[340] в Версале».

Присущей истинному денди сдержанностью отличался и быт Делакруа. Убранство его первых мастерских более чем скромно: плетеные стулья да здоровенный стол, сплошь заваленный блокнотами и набросками, на уголке которого стынет принесенный мальчишкой трактирщика обед, а Эжен все никак не может оторваться от работы. Рядом, на маленьком столике — литографский камень, экраном заслоненный от яркого света. Альков — на жестких подушках там отдыхают между сеансами модели. Одетый в красную фланелевую блузу, всклоченный и небритый, Делакруа работал как проклятый, особенно если предвкушал приятный вечер; когда же исчезало вдохновение, — уныние и хандра обрушивались на него.

Глава VII

«Свобода»

Прозаические натуры найдут, что в вас слишком много огня.

Сансеверина — Фабрицио[341] (цитировано Эженом Делакруа)

Как вы легко могли заметить, Делакруа питал слабость к свету и, не скроем, к почестям, и общество людей, эстетические пристрастия которых были ему чужды, неизменно предпочитал богемной среде художников, близких по духу, но ни на йоту не приближавших ни к Институту, ни к блистательным дамам. Он стал помимо своей воли знаменосцем движения, к которому хотел бы и вовсе не примыкать. Однако во всей романтической живописи он один был исполнен истинного гения, и лишь ему одному удалось даровать подлинную жизнь на холсте романтическим грезам и сочинениям, их вскормившим. Самые сокровенные замыслы внушил художнику не только Шекспир, но и Гете, с которым его роднила кровь германских предков. Гете он узнал позже, чем Байрона и, как ни странно, в Англии, где видел превосходную постановку «Фауста».

Личность и творчество Байрона вдохновляли Делакруа в пору пылкой и мятежной юности, «Фауст» же пребудет с ним всегда частью его собственного внутреннего мира. Когда «Фауст» в переводе Стапфера[342] (перевод Нерваля появится позднее) вышел на французском языке, Делакруа немедля взялся его иллюстрировать. В герое гетевской драмы он увидел себя самого. Как знакомы ему эта жажда самопреодоления и мнимое спасение от настигающей хандры в потакании уловкам разума и капризам чувств.

В шестьдесят лет, как и в двадцать восемь, когда Гете впервые вошел в его жизнь, он мог бы записать в дневнике слова Фауста:

«Итак, напрасно я копил дары

Людской премудрости с таким упорством?

Я ничего своим усердьем черствым

Добиться не сумел до сей поры.

Ни на волос не стал я боле крупен,

Мир бесконечности мне недоступен»[343].

А в Маргарите Делакруа тотчас узнал излюбленный им женский образ — жертву, попранную невинность; карандаш набрасывает черты наиромантической из героинь — тень Гретхен, промелькнувшую на Брокене[344]:

          «Фауст

    Взгляни на край бугра,

Мефисто, видишь, там у края

Тень одинокая такая?

Она по воздуху скользит,

Земли ногой не задевая.

У девушки несчастный вид

И, как у Гретхен, облик кроткий,

А на ногах ее — колодки.

          Мефистофель

    Зачем смотреть на тот курган?

Ведь это призрак, истукан,

Из тех видений и иллюзий,

Вблизи которых стынет кровь.

Пожалуйста, не прекословь.

Небось ты слышал о Медузе?

          Фауст

    Как ты бела, как ты бледна,

Моя краса, моя вина!

И красная черта на шейке,

Как будто бы по полотну

Отбили ниткой по линейке

Кайму, в секиры ширину».

Делакруа напишет для Жорж Санд эскиз шабаша на Брокене: в долине, окаймленной горами, маленькие освещенные огоньками фигурки собрались в круг — что-то подобное уже встречалось у Гойи, в росписи «Дома глухого», а композиция литографий вызывает в памяти «Капричос». Иллюстрации к «Фаусту» укрепили популярность Делакруа, но не материальное положение. Он писал тогда одному приятелю: «К несчастью, Мотт сопроводил литографии текстом, который нисколько не способствовал их распространению, а необычность рисунков, осмеянная в карикатурах, упрочила за мной славу специалиста в области безобразного. Не помню точно, сколько я за них выручил: каких-нибудь франков сто да гравюру с портрета Пия VII Лоренса».

В семнадцати литографиях к «Фаусту» не забыт ни один из доспехов романтизма: тут и черепа, и песочные часы, и алебарды, и кубки; от иных леденеет в жилах кровь — ни дать ни взять «Гаспар из тьмы»[345]. В них звучат