то, что такие слова непрозрачны, в их импульсивности «красота и будущность русского языка, будущего в России». Здесь Розанов цитирует статьи Т. Ардова[631]. Таких слов в русском языке, как «ничего!» – много. Вспомним словосочетание – просто так. В. Бибихин замечает: «Слова такие, какие они существуют тысячелетиями, потому что они давно стали и продолжают быть узлами, сгустками, через которые проходят силовые линии того, что Гумбольдт называл духом (нем. Geist, запущенное, устремленное к цели) … Не значит, что ″язык″, тем более в его грамматике и словаре, направляет и руководит: но для сути, которая правит человеческой историей, тысячелетиями установились эти вот внутренние формы, внутренние формы духа, слова»[632]. В другом месте В. Бибихин пишет: «″Так″ разрушает предварительно выстроенный из последовательных линий пейзаж объяснения, ″помогает развалиться мыслительным постройкам″, в результате чего обнаруживается парадоксальная странность: когда мы помогаем развалиться мыслительным постройкам, то не теряем ничего кроме своих цепей, но люди так цепко держаться за них и так сцепились вместе (в проектах, программах) вокруг этих цепей, что разрушаются, наоборот, вещи, которые не вмещаются в проекты». Через такие структуры как русское «так» к человеку «прикасается голая правда языка». И «многие лексикографы не знают что с ним (этим ″так″ –
С.М.) делать, оно им кажется каким-то пустяковым, незначительным, маргинальным, причудой языка необязательной. Однако в этом ″так″ «язык словно выносит нас тут с размахом куда-то, где очень просторно. Кажется, что это ″так″ предполагает мысль о «прорехе, где в языке вдруг открывается щелочка в трансценденцию. Это свойство именно синтетического языка. Правда, такие обороты есть и в аналитических языках (немецкий, английский), но в сравнении с синтетическими языками более зажаты, репрессированы нормой и этосом кодификации»[633]. Такие «пустые слова» как «так» открывают путь к экспрессии слова, открывая «немотствующий язык чувств», приводят к философии, расплавленной в языковых пустотах, философии как «испытанию предела возможного»[634].
Язык оказывается средством магии. Магия из греческого – действо, управление процессом. К. Кастанеда считал язык магией[635].
Отцы и дети в культуре
(Опубликовано: Материалы круглого стола / Философия культуры и культурология: вызовы и ответы. – СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2007 – 367 с., с. 203–213)
С самого раннего становления человечества возникло противостояние поколений. Практически это всегда было противостояние старых и молодых.
В молодости люди всегда максималисты. Не имея опыта жизни, многие вопросы решаются скоропалительно, все кажется легко решаемым и доступным. Но очень скоро вдруг оказывается, что человек достиг порога старости, которая страшит и ужасает. Со старостью у нас связаны представления о немощи, распаде тел. Обычные претензии к старости: консервативность, нетерпимость, слабоумие. Все эти претензии с разными вариациями можно проследить во всей истории культуры. Но если молодость была в меру серьезной, разумной, то плоды жизни в старости – сладкие и притягательные. А вот столь вожделенная молодость не так уж и безоблачна.
Как правило, общество старается отодвинуть «стариков», дать дорогу «молодым». Не всегда это удается сделать гармонично. Проблема «отцов и детей» исторически изменяет свои границы. Старость изгоняется из общества, когда оно не имеет достаточных производительных сил, чтобы прокормить тех, кто не способен трудиться. С другой стороны, когда уровень производства возрастает, люди осознают преимущества опыта и прибегают к нему. Так родился институт старейшин. Постепенно человечество осознает, что в любом обществе необходимо равновесие между «отцами» и «детьми». Сегодня мы пожинаем плоды так называемого бэбби-бума 60-х годов XX века. И эти общественные особенности непосредственно отражаются на конкретной семье.
Как правило, в архаических семьях живут совместно несколько поколений. Здесь есть как положительные, так и отрицательные стороны. Страдают в таких семьях, как правило, молодые, «дети». В Европе, а затем и по всему миру, начиная с Нового времени, распространилась нуклеарная семья. И здесь есть свои плюсы и минусы. Но чаще в такой семье страдают старики, «отцы».
Представляя себе все эти механизмы, можно постараться найти ту равновесную черту, которая сможет установить в обществе мирное сосуществование «отцов» и «детей».
С самого раннего становления человечества возникло противостояние поколений, проблема отцов и детей осознавалась еще в давние времена, когда только лишь формировались коллективы людей, переходившие в разные типы общества. Практически это всегда было противостояние старых и молодых. И, как правило, старшее поколение всегда было недовольно подрастающим. Уже в Древнем Египте сохранились следы такого недовольства. В самых древних захоронениях сохранились надписи о том, что молодые не хотят работать, хотят срывать плоды наслаждений, не вкладывая взамен труд и терпение, не думают о будущем и многое, многое другое, что всегда во все времена разделяет «отцов» и «детей». И возникает повторяющееся из поколения противостояние старших и сменяющих их генераций. И вот уже старшие с горечью вспоминают свою молодость, которая кажется им намного лучше, чище, радостнее, прекраснее той, которую они наблюдают в тех, кто следует за ними. И возникают сентенции, типа: «В нашей молодости и сахар был слаще, и вода была мокрее». И вызывают такие сентенции лишь иронию и смех. Молодые же, как правило, не принимают отцов, стараются выйти из-под их опеки, часто справедливо, а много раз и несправедливо предъявляя им разного рода обвинения и стараясь как можно быстрее сместить их с жизненной магистрали на обочину жизни. И это явление повторяется постоянно.
В чем же причина неприятия старыми, зрелыми людьми юности, и непонимание и невнимание юных к старшим?
Здесь есть определенная закономерность.
В молодости люди всегда максималисты. Не имея опыта жизни, многие вопросы решаются скоропалительно, все кажется легко решаемым и доступным. Не случайно Милош Кундера писал: «Молодость страшна: это сцена, по какой ходят на высоких котурнах и во всевозможных костюмах дети и произносят заученные слова, которые понимают лишь наполовину, но которым фанатически преданы. И страшна история, ибо столь часто становится игровой площадкой для несовершеннолетних;
площадкой для игр юного Нерона, площадкой для игр фанатичных орд детей, чьи заимствованные страсти и примитивные роли вдруг превращаются в реальность катастрофически реальную. Когда я думаю об этом, в голове опрокидывается шкала ценностей: я проникаюсь глубокой ненавистью к молодости и, напротив, – каким-то парадоксальным сочувствием к преступникам истории, в чьей преступности улавливаю лишь ужасное неполноценное несовершеннолетия»[636].
Но юность пробегает чрезвычайно быстро, и часто почти незаметно для человека. «До сих пор он пребывал в той поре безмятежной ранней юности, когда дорога, по которой шагаешь с детства, кажется бесконечной: годы текут медленно и легко, как-то незаметно. Шагаешь себе спокойно, с любопытством поглядывая по сторонам, и нет никакой
