Неназываемое

В начале XIX века некоторым казалось, что миру грозит хаос из-за обесценивания религии, и Парето (католик), Дюркгейм (иудей) и Вебер (протестант) поставили перед обществом сущностный вопрос. Начиная с I Мировой войны мир столкнулся с тем, что невозможно было вообразить: Верден, концлагеря, «всемирная гангрена». И только II Мировая война дала человеку «объективные» поводы для отчаяния. До тех пор «шум и ярость» можно было вменить в вину дефициту. Технический прогресс победил его. У каждого человека появилась еда, одежда, жилье. Но этот процесс не был повсеместным: третий и четвертый миры до сих пор умирают от голода, тогда как развитые страны выбрасывают излишки в море. Но, возразят нам, есть основания для надежды: начиная с 1950-х годов человек имел техническую возможность уничтожить мир, но не сделал этого. Да, это так. Страх спас человечество от апокалипсиса. Агрессивность сдерживается страхом репрессий. Это верно как для отдельных людей, так и для целых наций. Таким образом, земля подчиняется эгоизму и страху. Отныне мы изо дня в день живем в этом «невообразимом», «в том, чему нет названия», без телеологии и эсхатологии, и на немного наивный вопрос Гогена: «Откуда мы пришли? Кто мы? Куда мы идем?» наука отвечает так: «Вы произошли от обезьяны, вы полиморфные извращенцы, и вы идете к смерти». Однако она не направляет этот маршрут. Общество стагнирует? Нет, оно меняется как никогда быстро. Возможно, следовало бы говорить о стагнирующей или, скорее, отсутствующей философии. Ни атомная бомба, ни Холокост не смогли заставить человека перейти к новому пониманию мира и себя в этом мире. Как раз наоборот, философия выведена из школьной программы, маргинализирована в программе высшей школы и не интересует больше никого — или почти никого. Быть может, это происходит из-за того, что онтология изучается через метафизику; мы отказываемся видеть то, что происходит на наших глазах: брошенные на произвол судьбы беженцы, загнанное в гетто, даже уничтожаемое коренное население Южной Африки, истребляющие друг друга ливанцы, «исчезающие» латиноамериканцы, голодающие жители Сахели{54}, ГУЛАГ, бесконечно перевоплощающийся «мертвый дом». В 1985 году «Европа отметила сороковую годовщину победы над одной из форм варварства. Но остаются другие» (Б. Фраппа). И вот в этом дезориентированном (в этимологическом смысле слова: не знающем, где встает солнце) мире человек, каким бы ни были его статус, роль и функция, оказался один перед выбором. II Мировая война в самом деле подточила авторитет организаций и иерархий. Оправдания «Я просто выполнял приказ» теперь недостаточно, чтобы оставаться «невиновным». Надо ли было в 1940 году слушаться «человека 18 июня» или «победителя под Верденом»? В той Франции, одновременно католической, монархической и якобинской, всегда был медиатор, посредник, который говорил, что следовало делать. Был неписаный закон, одновременно констатирующий и обязывающий, который можно выразить такими словами: «Каждый имеет свое место; каждый находится на своем месте». Сложность ситуации упразднила посредника или сделала из него предателя. Но когда именно он стал предателем?

Мир «псевдо»?

Менее драматично проблема идентичности проявляется в связи с новым соотношением городского/сельского, вызванного тем, что мы для простоты назовем приспособлением Франции к современности. Образ жизни французов начала XX века можно сопоставить с жизнью иммигрантов. Выйдя (скажем аккуратно) из окопов I Мировой войны, солдаты-ополченцы вернулись в мирную жизнь другими — их речь, манера одеваться, пищевые привычки изменились. Массовый наплыв в города и бесцеремонное вторжение средств массовой информации в сельские дома принесли результат: местные наречия и диалекты исчезают, теряется региональная идентичность, население «ассимилирует» привычки и образ жизни буржуазных и городских кругов, в особенности парижские. Реакцией на это стремление к единообразию в 1970-е годы становится культурный регионализм. В 1920-е и в особенности в следующее кризисное десятилетие самым главным было выжить: люди изо всех сил старались не потерять работу, поддерживать достигнутый уровень жизни. Именно с его повышением обнажается культурная чувствительность, хранившаяся в коллективной памяти, проявляющаяся в ностальгии по языку, которым владеют теперь лишь старики. Возвращение к истокам становится потребностью и одновременно входит в моду. Этому способствует туризм, иногда несколько своеобразно. В своих загородных домах горожане желают найти современные удобства и вчерашние обычаи и традиции. Местные жители (не рискнем называть их аборигенами) отвечают их ожиданиям. Рождается мир «псевдо», который гениально продвигал и популяризировал Жильбер Тригано{55} В альпийских шале инструкторы по горным лыжам открывают бары и рестораны, где можно насладиться савойским фондю. Кровельная дранка, которую сегодня производит машина, лишена прежнего очарования хенд-мейда, но так ли это важно?

Персональные данные

В поисках своей идентичности индивид должен стремиться сохранить от любопытных глаз посторонних то, что он знает о себе. Все живут в условиях жесткой конкуренции и социального неравенства, и современная социология нередко вторгается в частную сферу. Устное собеседование при приеме на работу, по мнению проводящих его, представляется, так сказать, менее релевантным, сообщает больше об умении говорить, чем о знаниях. Пусть так. Но в частном секторе всегда озабочены «высокой нравственностью» кандидата. Каждый соискатель должен пройти огромное количество тестов в рамках «изучения личности». Графологический анализ считается надежным, «достоверным» методом изучения личности, и поэтому он широко применяется. Фотографировать кого-то без его ведома запрещено. А использование почерка для получения сведений о человеке — не является ли оно вторжением в частную жизнь? В Соединенных Штатах, на родине либерализма, сбор личных данных нарушает границы приватности.

Генеалогия и биография

Тревога, вызванная поиском идентичности, вызывает множество последствий. Посмотрим на некоторые из них с точки зрения культуры. В первую очередь надо сказать о возникшем в 1950-е годы страстном увлечении генеалогией. Генеалогические общества насчитывают множество членов. Француз, оторванный от своих корней вследствие урбанизации и географической мобильности, пускается на поиски своих предков. «Эволюция науки и нравов тревожит: за неимением возможности понять, куда мы идем, хорошо бы узнать, откуда пришли. Испытывая потребность быть к чему-то привязанным, человек ищет свои корни. Не имея возможности „жить на земле своих предков“, он нуждается в почве и истории, пусть даже из ностальгических соображений» (А. де Пенанстер). Были ли его предки привязаны к земле? Тогда потомку приятно осознать