«убера» (uber), которое могло произойти в результате контактов славян с тюркоязычными народами, в первую очередь – в зоне Балкан. Однако тот факт, что в русской традиции слово «упырь» впервые встречается в летописи (в качестве имени собственного – Упырь Лихой) уже в сердине XI в. (1047), заставляет склониться к идее славянского происхождения имени встающего из могилы мертвеца, сосущего кровь. Однако, если быть точнее, мы можем говорить, что в этот период была известна сама лексема, но нельзя быть уверенным в том, что она имела именно это значение. Более того, известный фрагмент из датируемого XII в. «Слова об идолах»[39] свидетельствует о том, что до начала почитания Рода и рожаниц, а также Перуна, славяне «клали требы упиремъ и берегыням», причем первые расцениваются Б. А. Рыбаковым как «исчадия и олицетворения зла» (Рыбаков, 1981, с. 16). Не совсем понятным при этом оказывается, зачем этим существам в таком случае надо было приносить жертвы, но несомненно, что под этим термином понимался автором XII в. скорее некий демон (или демоны), но не вставший из могилы знакомый мертвец. Кстати,
убыр «по понятиям татар, есть такого рода баснословное существо, которое хотя иногда и действует отдельно и самостоятельно, но всегдашнее обиталище имеет в одном каком-либо человеке, который потому и называется убырлыкши (“вампир-человек”)» (Насыров, 1880). Довольно характерный переход от божества к персонажу низшей мифологии.
Тюркологи полагают, что славянские обозначения вампира являются, скорее всего, каким-то тюркским заимствованием, причем для пучка лексем со значением «мертвец, демон, колдун и прочее» реконструируется форма *ōp-ur (с суффиксом глагольного имени), восходящая к прото-тюркскому *ōp– (высасывать, выкусывать, шире – приносить вред, недостачу, портить), сравним: обур – чувашское, башкирское, татарское, ногайское (вампир, злой дух, оборотень), но туркменское «овраг» (Севортян, 1974, с. 465); сравним также саянское obur, obyr (вор) (Радловъ, 1893, с. 1047).
Несмотря на несомненное фонетические и семантическое сходство терминов, славянское упырь, по мнению М. Фасмера, «сомнительно в фонетическом отношении как татарское заимств.» (Фасмер, 1996, IV, с. 165)[40], и он полагает скорее общеславянское происхождение лексемы, также, впрочем, не совсем прозрачное фонетически (сравним: украинское опыр, упир, белорусское упор, кашубское upor, чешское upir) и не ясное семантически.
Реконструируемый предположительно общеславянский термин *ọpir- может восходить к ирландской – е. основе *per-/pir- (дуть от «раздутого» облика персонажа) либо как-то соотноситься с *pi-/pe– (пить, сравним: название кровососущей летучей мыши – «нетопырь»). Возможно также возведение термина к основе *per– (жечь), и вампиром в таком случае будет называться «несожженный» мертвец (Левкиевская, 1995, с. 283, а также – обзор основных теорий происхождения лексемы в Perkowski, 1989, s. 32–33, 36 n. 31)[41].
Однако, возвращаясь к фрагменту из «Слова о демонах», отметим, что «русский книжник опирался на византийскую традицию обличения язычества. <…> Он сравнивал славянских идолов с восточными и античными богами, которым поклонялись «окаянные эллины» (Петрухин, 2000, с. 316). Упоминания в «Слове…» Артемиды и Осира показывает скорее вторичность текста как такового, что заставляет предположить, что и «упыри и берегини» также могут иметь иностранное происхождение (о втором имени мы можем сказать, что оно подозрительно соотносимо с кельтской Бригантией, богиней – покровительницей детей и рожениц (Калыгин, 2006, с. 44), однако сказанное, естественно, не предполагает прямого заимствования).
Возможно, мы имеем дело с одним из многочисленных «бродячих слов», чье исходное происхождение восстановить фонетически невозможно, поскольку они многократно заимствуются из одного диалекта в другой? И в таком случае тюркские термины также не окажутся исконными?
Само слово вампир, кстати, также стало «бродячим», и мы уже не можем с уверенностью говорить о том, откуда именно проникло оно в русский язык.
В своем исследовании славянских поверий, связанных с вампирами, Ян Перковски также высказывает гипотезу о иноязычном происхождении термина и предлагает в качестве исходной основы имя манихейского божества Бана, который должен был сложить из камней могилу, чтобы спрятать в ней все Зло. Это же имя, уже как имя собственное, по его мнению, фигурирует в письме патриарха Константинополя Феофилакта (933–956), который упоминает имя Баана (Βαανης), одного из лидеров еретического движения армян-павликан. Армянская форма Vahan, по его мнению, дала первый слог исследуемой лексемы, тогда как второй – славянского происхождения и восходит к основе *pij– (пить), что в целом дало сложное слово vanpir (пир Вана), откуда затем vanpir > vampir > opir > upir (Perkowski, 1989, s. 33).
Такое построение все же представляется слишком сложным и малоубедительным семантически, однако сама попытка найти этимологию в реинтерпретированном чужом имени собственном вызывает бесспорный интерес.
В одной из недавних работ (Kreuter, 2006) мы нашли другое интересное предположение происхождения нашей загадочной лексемы. Ссылаясь на работу Г. Кунстманна (Kunstmann, 1992), автор выдвигает предположение, что исходной основой, давшей название мифологическому персонажу, послужило имя Амфиария (Αμφιάραος), греческого прорицателя, получившего по воле Зевса бессмертие (Тахо-Годи, 1980, с. 71–72). Само имя фиксируется еще в микенском в форме A-pi-ja-re-wo (Der Kleine Pauli, 1975, S. 308).
Бессмертный прорицатель, поглощенный землей, оракул которого связан с получением откровений через сновидения – в общем, на наш взгляд, действительно соотносим с вампиром как одним из «ночных гостей», однако принимая эту гипотезу, а вместе с ней – и теорию греческого происхождения веры в вампиров, мы должны будем признать, что с течением веков характер этого персонажа в значительной степени изменился[42].
Литературная традиция отшлифовала образ вампира и превратила его исключительно в пьющего кровь мертвеца, который при этом наделен своеобразным обаянием (как в своей мужской, так и в женской ипостаси) и несомненным умом. Однако, как пишет Р. Вильнев, «поспешим успокоить читателя, если он приготовился ощутить зловещую дрожь: настоящий (то есть фольклорный. – Прим. авт.) вампир не имеет ничего общего с этим самозванцем, с этим приказчиком модной лавки. Вид его, напротив, омерзителен: наяву он тощий и волосатый, а когда насосется, становится таким жирным, что едва не лопается от сытости» (Вильнев, 1998, с. 120). Действительно, «настоящий» вампир мало похож на графа Дракулу, красавицу-Кларимонду, томную Кармиллу или лорда Рутвена, но, на что следует обратить внимание, его поведение далеко не ограничивается питьем крови близких ему при жизни людей. Вампиры злонамеренны в самом широком смысле слова. Они убивают скот, топчут посевы, ломают дома, поедают людей и животных, вступают в интимные отношения со своими вдовами и даже отрицательно влияют на погоду (см., например, перечисления действий славянских вампиров в процитированной нами статье Е. Е. Левкиевской). И при этом их продолжают называть вампирами, либо отождествляют с понятием «вампир» местное название. Так, например, В. Петрухин видит в духе умершего колдуна равке «саамского вампира», однако приведенный им
