Учитывая такие расхождения во взглядах, пресса вовсю писала о том, что ливерпульский конгресс, который должен был состояться в следующем 1890 г., станет ареной, где «старые» и «новые» будут бороться за власть. В этой борьбе Объединенное общество инженеров должно будет представлять «старые», а докеры – «новые» тред-юнионы. Однако по истечении года было не так уж просто отделить одних от других, поскольку оба крыла слишком многому за год научились друг от друга, и с точки зрения программ, и с позиций тактики, методов, и т. д. Некоторые давно существующие профессиональные объединения, как, например, железнодорожные рабочие и инженеры, скоро поняли, что агрессивные методы борьбы способны принести гораздо более быстрые результаты в борьбе за повышение заработной платы и улучшение условий, и это привело к массовому переходу рабочих и служащих этих предприятий в новые профсоюзы.
Дух воинствующих профессиональных союзов был распространен в среде неквалифицированных рабочих в начале 1890-х гг. Однако пресса стала рассматривать «новый юнионизм» лишь как перегруппировку сил прежних профсоюзов, акцентируя внимание на «богатых и более могущественных старых союзах», таких как железнодорожники, шахтеры и инженеры, которые продавливают свои «социалистические программы» государственной интервенции. В частности, газеты восхищались триумфом Федерации кораблестроителей в 1890 и 1893 гг., а также ролью Объединенного общества инженеров, которые взяли на себя ведущую роль в руководстве стачками. Согласно «Таймс», только в результате славной победы, одержанной Объединенным обществом инженеров в 1898 г., тирании нового юнионизма был наконец-то положен конец[1143]. Последующие за этим несколько лет, вплоть до 1907 г., стали наиболее мирными годами в истории британского тред-юнионизма. Однако трудовые волнения в Шотландии в 1910–1914 гг. спровоцировали оживление профсоюзной борьбы, в которой новые юнионисты заняли основные роли.
В анализе структуры тред-юнионисткого движения в Шотландии, при сравнении процесса формирования рабочих объединений и развития промышленных отношений в Шотландии и аналогичных процессов в Англии и Уэльсе, сложно не заметить, что особенности шотландского развития могут быть объяснены особой структурой шотландской экономики. Однако проблема того, насколько эти особые экономические условия нашли отражение в политических процессах и институтах, гораздо более сложна. Грегор Гол отмечает, что, начиная с 1920-х гг., существовали преобладающие над незначительными различиями сходства в шотландском трудовом движении и аналогичными объединениями в других частях королевства. Однако исторически шотландцы обладали тем, что было утеряно в остальной Британии – «сильным чувством национальной идентичности, обогащенной социальной демократической традицией»[1144].
Обращение к роли национальной идентичности в рабочем движении конца XIX-начала XX вв. действительно, думается, способно принести значительные эвристические результаты. Национальная идентичность и растущая популярность социалистической идеологии в Шотландии были напрямую связаны, что породило и тесную спайку социализма и национализма. Шотландские рабочие, столкнувшись с реальностями промышленной и экономической жизни, в которой приходилось вести ежедневную борьбу с бедностью и автократизмом собственников производства, стали воспринимать ее как борьбу за «демократию и шотландский парламент», воспринимаемый как ключевой элемент национальной идентичности. И именно эта борьба способствовала преодолению разобщения в среде этнически разнородного рабочего класса, который включал и выходцев с равнинной Шотландии, и ирландских иммигрантов, и хайлендерских крестьян. В условиях рабочей «дикой бедности», авторитарности и аристократичности капиталистического класса «люди различного этнического происхождения стали развивать чувство общности национальной идентичности, чему способствовала общая классовая борьба и солидарность»[1145].
Вместе с тем, такой взгляд, часто отраженный в работах исследователей 1960-1970-х гг., несколько редуцирует реальную ситуацию. Главным образом потому, что представление о шотландском рабочем классе как некой единой силе, выступившей на борьбу за социальные преобразования и дополнившей ее идеями национального освобождения, не отвечает действительности. Очевидно, что социалистические идеи, о которых было принято говорить как о факторе, интегрировавшем рабочее движение, играли гораздо более подчиненную роль во влиянии на шотландских рабочих.
Бедность действительно была той проблемой, с которой на рубеже XIX и XX вв. постоянно сталкивались шотландские рабочие, в пропорциональном отношении тратившие большую часть жалования на обеспечение пропитания, чем их английские коллеги. Скверные жилищные условия, низкий уровень заработной платы, а также высокий уровень социальной сегрегации между квалифицированными и неквалифицированными рабочими способствовали обострению классового сознания в среде шотландского рабочего класса. По замечанию Боба Морриса, «это была культура, замешанная на бедности, мастерстве и чувстве уязвимости, что не только способствовало промышленной и социальной солидарности и обострению сознания «классовой идентичности», но также выражалось и в развитии классовой политики»[1146].
Уровень шотландского индустриального развития превосходил по своим масштабам промышленные процессы в Англии, и вторая фаза индустриальной революции, ознаменовавшаяся массовым машинным производством, проходила в более концентрированном виде и реализовалась в более сжатые сроки. Этот экономический процесс привел к тому, что шотландские капитал и труд по разному на него отреагировали, в результате чего в отношениях между ними сформировались стратегии, основанные, скорее, на конфликте и принуждении, чем на сотрудничестве, что было более характерно для Англии[1147]. Эти жесткие и авторитарные отношения проявились в растущих противоречиях между «владельческим и трудовым классами»[1148]. Огромное количество шотландских собственников производства просто не желали иметь дела с тред-юнионами, что стало очевидно в результате акций в порту Глазго среди работодателей-кораблестроителей. Примеры железнодорожных рабочих, докеров и моряков конца 1880-х гг. свидетельствуют, что хотя тред-юнионы и были возможны среди неквалифицированных рабочих, но постоянные атаки на них со стороны владельцев производства, активизировавшиеся с 1890-х гг., сделали их жизнь крайне сложной. К тому же, в ряде отраслей, как, например, в среде владельцев портовых производств, работодатели создавали собственные объединения, что еще больше усложняло жизнь рабочих – тенденция, которая приходится на первые полтора предвоенные десятилетия XX в. В этих обстоятельствах, если экономическое промышленное противостояние оказывалось неудачным, то рабочие принимали участие в политической борьбе, как это было, например, в случае с абердинскими докерами и моряками, которые в начале 1890-х гг., проиграв индустриальное противостояние, обратились к политической борьбе.
Однако, учитывая неоднородность шотландского рабочего класса, а также продолжающийся приток иммигрантов и иностранных рабочих, который эту неоднородность лишь усиливал, чрезвычайно сложно ожидать, что классовая рабочая политика в Шотландии развивалась бы однонаправленно и линейно. И действительно, в самых различных отношениях этот прогресс был неизбежно зигзагообразным и изменчивым,
