class="p1">Здесь не требуется, да мне и совершенно не хочется более пространно описывать характер пресловутого деятеля. Приведу лишь два замечания, услышанных мной из других уст, поскольку они затрагивают центральный вопрос, касающийся его места в немецкой истории. «Этот человек, – поделился со мной однажды Отто Хинце[92], – собственно, не нашей расы[93]. В нем есть нечто чужеродное, нечто от давно вымершей древней расы, совершенно аморальной по своей сути». А генерал-полковник Бек – тот самый, который поплатился жизнью за попытку освободить нас от Гитлера 20 июля 1944 года, – сказал мне в одной беседе задолго до упомянутого события: «У этого человека нет Отечества». Обе фразы передают верное впечатление: несмотря на теснейшую связь Гитлера с немецкой историей его эпохи, в его личности и деятельности было нечто совершенно уникальное, чуждое нам, непонятное, глубоко эгоцентричное. Оно использовало историческую энергию и чаяния его немецких современников с чудовищной силой, однако не было внутренне связано ни с этой энергией, ни с этими чаяниями. Известно, что аналогичные соображения высказывались о Наполеоне I, и при изучении самых могущественных властителей мировой истории мы вообще часто сталкиваемся с загадочными глубинами, где теряется и распадается естественная связь между личностью и окружающим миром. Как бы то ни было, конец жизни Гитлера демонстрирует, что в решающий момент он больше не думал ни о благе немецкого народа, ни о спасении того, что еще не было разрушено. Гитлеру приписывают слова: «Если мне суждено погибнуть, пусть погибнет и немецкий народ». Действовал он соответствующим образом. Более достоверным я считаю другое высказывание, произнесенное в кругу его приближенных и переданное мне весной 1944 года: «Если Провидение откажет мне в победе, я позабочусь о том, чтобы немецкий народ не пережил этого позора».
Таким образом, существовал глубинный раскол между демонической личностью и окружающим миром, который он покорил и подверг насилию. Гитлер был способен собрать вокруг себя преданный ему кружок отчаянных и беспринципных авантюристов и рыцарей удачи, которые, имея во главе столь экстраординарную натуру, могли надеяться на большие успехи. Он смог очаровать широкие слои немецкого народа, заставив их поверить, что в его лице они встретили исполнителя идеалистических желаний, некоторые сказали бы – пророка новой религии. Но сомнения в истинности того, что он провозглашал идеалистическим желанием, пробудились при взгляде на его глубоко эгоцентричную сущность. Обожествление и возвышение собственной расы, ставшее центром его учения, не носит характера идеалистического, наполняющего всю душу желания, что бы ни говорилось об этом пламенными словами в «Моей борьбе». Речь идет о чудовищно эффективном инструменте власти, который можно отбросить, если обнаружится более эффективное средство или если его применение покажется неуместным. Если бы он действительно искренне верил во всемирную миссию нордической расы, то не смог бы заключить союз с Японией, который изъял у нордической расы Восточную Азию и передал ее чужеродной расе, считавшейся менее ценной.
Таким образом, представляется, что озвученные Гитлером убеждения не проистекали из глубокой духовной необходимости. Они могли бы оказаться другими, а сам он мог бы стать успешным демагогом, впечатляющим весь мир. Мы не собираемся объявлять его просто расчетливым оппортунистом – хотя он мог успешно изображать такового и проявлять глубокую, убийственную хитрость. Однако в его расовой догме, сформировавшейся в перегретой атмосфере австрийского антисемитизма, присутствовала и элементарная страсть. Его ненависть к евреям была столь же искренней и всепоглощающей, сколь и чудовищной. Возможно, он впервые полностью освободился от моральных ограничений по отношению к евреям, каких увидел на востоке[94], и именно тогда начал мыслить аморально. Этот чисто инстинктивный элемент его характера почти нераздельно слился с расчетливым элементом в горниле дикого энтузиазма. Последний, как мы уже говорили, был сродни тому энтузиазму полуобразованных людей, которые, будучи воспитанными в совершенно техническом, рациональном ключе, внезапно ударяются в некритические фантазии. Однако энтузиазм Гитлера оказался с самого начала гораздо сильнее ориентирован на собственное Я, собственную всемирную миссию. Один старый генерал как-то сказал мне: «О том, кем он является, можно судить по тому, каких людей он избрал себе в помощники: это либо мерзавцы, либо дураки». У Гитлера оба этих сорта объединились.
Его символ веры, его так называемое мировоззрение могло бы, на наш взгляд, оказаться иным, и все же он смог бы стать мощным и энергичным актором, эксплуатирующим свою историческую ситуацию и свой народ. Таким образом, здесь неотъемлемо присутствует нечто личное и случайное. Разве применительно к огромному успеху Гитлера нельзя задаться вопросом о том, объяснялся ли он полностью общими причинами и не внес ли свой вклад губительный для Германии случай? Причем случай, сыгравший свою роль в решающие моменты, во время восхождения Гитлера к власти в период с 1930 по 1933 год? Слишком легко отбросить этот вопрос и с мрачным фатализмом объявлять постигшее Германию несчастье ее неизбежной судьбой. Да и мы постарались изучить прошлое Германии на предмет событий и процессов, готовивших почву для гитлеризма. Однако тот факт, что на более или менее свободных парламентских выборах 1932/33 года сторонники Гитлера никогда не составляли большинства, что во время вторых выборов 1932 года их число даже заметно уменьшилось (с 13,7 до 11,7 миллиона), не позволяет просто отбросить вопрос о том, не помог ли демонический случай отчаянному игроку и авантюристу Гитлеру достичь успеха и оказаться на должности канцлера.
Я расскажу некоторые вещи, которые услышал из уст известного человека, одного из бывших предводителей Немецкой национальной народной партии[95]. В узком кругу я произнес пару слов о проблеме случайности в истории, и тогда он подошел ко мне и сказал: «Ваши слова заставили меня вспомнить о 30 июня 1930 года. В тот день состоялось решающее совещание Немецкой национальной народной партии по вопросу о парламентской поддержке правительства Брюнинга. Я вместе с моими друзьями был за то, чтобы оказать поддержку, Гугенберг[96] и его свита – против. Совершенно случайно пара моих друзей не присутствовала на заседании. Если бы они пришли, голосование завершилось бы в пользу Брюнинга – и дальнейший ход событий мог быть другим (то есть неблагоприятным для Гитлера. – Ф. М.)». Однако победил Гугенберг, который повел свою партию навстречу глупому союзу с Гитлером. Последний, опираясь на этот союз, мог представить себя президенту Гинденбургу в качестве вождя настоящего большинства, состоявшего из двух больших партий.
И здесь мы можем видеть, как случайное связано с закономерным. Роковое решение 1930 года, сделавшее Немецкую национальную народную партию соратницей Гитлера, стало возможным не в результате случайной комбинации при голосовании 30 июня, а ввиду большого влияния, которое Гугенберг
