На первом этапе своего существования новое Туркестанское генерал-губернаторство включало в себя земли, в основном населённые кочевниками казахами. По мере осуществления масштабных завоеваний в Средней Азии в его состав постепенно входили новые территории с местным оседлым и кочевым населением. В связи с этим для российской администрации возникла новая ситуация. Если южными казахами можно было управлять по тем моделям, которые уже были апробированы в остальной части Казахской степи, то в оседлых среднеазиатских оазисах необходимо было искать новые методы управления.

Вопрос здесь заключался в том, что в оседлых оазисах Средней Азии существовала давняя историческая государственная традиция. При этом её важной составляющей был ислам. Если в казахских степях присутствие ислама было менее значительным, то в государствах Средней Азии он был важной составной частью не только духовной жизни, но и системы управления. Ислам способствовал легализации политической власти в среднеазиатских обществах, как и в других традиционных мусульманских государствах. Естественно, что при создании новой системы управления России необходимо было определиться со своей политикой по отношению к исламу и его духовным представителям.

До петровских реформ Россия интегрировала элиту присоединённых к ней мусульманских территорий, вплоть до того, что сохраняла за ними право осуществлять управление на основе исламских законов. В XVIII веке отношение к исламу и религиозным деятелям со стороны российского государства также было весьма позитивным. Главное здесь заключалось в том, что они легализовали власть России над мусульманскими народами. Точно так же, как это происходило в любых других сообществах, которые оказались под властью внешней силы. Это имело отношение к христианам в Арабском халифате и Османской империи, мусульманам в христианских Испании и Сицилии. При Екатерине II даже стремились распространить более регулярную версию ислама среди казахов. Логика в то время заключалась в том, чтобы ислам помог сделать из свободолюбивых кочевников послушных подданных империи.

Но во второй половине XIX века ситуация изменилась. И дело не только в стремлении соответствовать общеевропейским подходам. По мнению, выраженному в современной российской работе «Новая имперская история северной Евразии», «новый российский империализм эпохи Великих реформ для воспроизведения «европейского» ориенталистского отношения к «Востоку» (подчёркивающего непреодолимое цивилизационное превосходство метрополии) вынужден был принять прямо противоположную политику. Для этого пришлось «забыть» о столетнем опыте взаимодействия с мусульманским духовенством, полутысячелетнюю традицию интеграции мусульманских элит, и вопреки практической целесообразности вступить в конфронтацию с давними соседями — всё для того, чтобы лучше вжиться в образ заморских завоевателей, непременного атрибута новой европейской современности»[504].

Скорее можно говорить о том, что Россия, на пике своих военно-политических успехов во второй половине XIX века на Кавказе и в Средней Азии, не считала необходимым искать поддержки у исламского «духовенства» (улемов) для легализации своей власти над мусульманскими территориями. Соответственно, она не считала их полезными в обеспечении процесса управления. Но в таком случае мусульманские улемы становились конкурентами царской власти. Здесь стоит отметить, что сравнительная лёгкость завоевания Средней Азии во многом была связана с тем, что воевать приходилось с военным сословием, которое к тому же было в значительной степени ослаблено междоусобными войнами. Улемы в целом были нейтральными.

Для улемов Российская империя была ещё одним претендентом на власть над податным сословием мусульманского общества. Тот факт, что она была христианской империей, наверняка не был слишком желателен для улемов, но он не был и чем-то особенным. Заметим, что российские войска заняли крупные города Средней Азии без какого-то особого сопротивления со стороны местного оседлого населения. Более того, известно, что в Чимкенте и Ташкенте происходила борьба между сторонниками достижения договорённостей с Россией (сартская партия) и её противниками (кипчакская партия). Торговая элита оседлого населения в этих городах, а значит, и тесно с ней связанные улемы, в определённой степени, возможно, даже были не против смены политической власти кочевников ферганских кипчаков на российскую власть.

В целом новое Туркестанское генерал-губернаторство заняло особое место в составе Российской империи. Здесь было введено военное управление, что диктовалось её пограничным положением, но также и составом населения. Это была не первая населённая мусульманами территория, оказавшаяся в составе России. Но она была первой территорией, которая не только обладала давними традициями оседлой государственности, но была завоёвана во второй половине XIX века. В это время Россия стремилась оказаться в ряду прочих европейских держав. Поэтому прежние методы управления и интеграции завоёванных территорий, к примеру, времён Казани XVI века или Крымского ханства XVIII века, здесь уже не подходили. В Средней Азии Россия установила внешнее управление при одновременном сохранении местных традиций. В результате территория Средней Азии фактически стала первой бесспорной российской колонией.

Очевидно, что это имело отношение и к населённым преимущественно казахами Сыр-Дарьинской и Семиреченской областям Туркестанского генерал-губернаторства. Хотя в данном случае может возникнуть дискуссия о том, насколько можно говорить о колониальном характере управления казахскими территориями? Это очень интересный момент. Если казахские земли до середины XIX века считались внешней для Российской империи территорией, за исключением Букеевского ханства. По крайней мере, пограничная и таможенная черта находились на условной линии Оренбург — Омск — Семипалатинск. Тогда присоединение всей Казахской степи к России означало несомненное изменение статуса всех казахских территорий, не только тех, которые вошли в состав Туркестанской области.

Анатолий Ремнев писал, что «степной край постепенно превращался в своего рода «внутреннюю окраину», а казахи уже не числятся среди «уважаемых врагов» империи. Всё это неизбежно должно было внести коррективы в имперский сценарий власти, в котором казахи превращались из актёров в статистов. Степная угроза, казалось, стала достоянием истории, о которой лишь вскользь вспоминали в новых имперских и национальных интерпретациях и презентациях»[505]. Он приводит также точку зрения участника событий с российской стороны. «И.Ф. Бабков, свидетель и участник разработки административно-пограничных комбинаций того времени, справедливо заметил: «С учреждением Туркестанского генерал-губернаторства вся Киргизская степь, как Оренбургского, так и Сибирского ведомства, сделалась внутреннюю областью империи» (Бабков И.Ф. Воспоминания о моей службе в Западной Сибири. 1859–1875. Спб. 1912.). Казахи были взяты, по его словам, в кольцо, выход из которого теперь труден, что