Эдуард Гайд, лорд Кларендон
ИСТОРИЯ ВЕЛИКОГО МЯТЕЖА
В двух томах
ПРЕДИСЛОВИЕ РЕДАКТОРА
Эдуард Гайд, первый граф Кларендон (1609—1674) — выходец из обедневшего, но знатного уилтширского дворянского рода, сделал по тем временам блестящую карьеру. Лорд-казначей Англии, наставник принца Уэльского, ближайший советник Карла I Стюарта, лорд-канцлер Англии, тесть одного из английских королей и, наконец, дед двух последних стюартовских монархов. Его вклад в политическую жизнь Англии второй половины XVII в. достаточно хорошо изучен в современной историографии[1] При этом споры о его влиянии на историческую мысль раннего Нового времени продолжают не умолкать.
«Влияние, которым исторические сочинения способны обладать, как нигде проявляется на примере “Истории мятежа” Кларендона. Отношение к событиям этого периода и в самой Англии, и мировом академическом сообществе в целом... было предопределено появлением этой книги. Кларендон принадлежит к числу тех немногих людей, кому удалось развить целый комплекс идей, заинтересовавших в своей сути английскую нацию».[2] Именно так оценивал значение этого сочинения всегда сдержанный в отношении современников и тем более предшественников Леопольд фон Ранке.
Интерес к «Истории мятежа» Кларендона предопределялся не только его содержанием, но и формой изложения событий XVII века. Джон Олдмиксон, как известно, полемизировавший с Кларендоном по поводу интерпретации конфликта между Парламентом и короной, отдавал должное литературным талантам своего коллеги.[3] Самюэль Гардинер, один из крупнейших английских историков XIX в. и наиболее последовательных оппонентов Кларендона, писал об «Истории» как об одном «из шедевров английской исторической прозы XVII столетия».[4] Кристофер Хилл уже в середине минувшего столетия, отмечая выдающиеся «профессиональные качества» Кларендона, обращал внимание на стилистическое совершенство и образный инструментарий этого историка.[5] Наконец, Мартин Бромли, посвятивший анализу литературных достоинств сочинения Кларендона отдельную монографию, относит его к числу первых преодолевших недостатки так называемого свободного повествования произведений, характерного для антикварных студий конца XVI — первой половины XVII в.[6]
Было бы трудным и неверным занятием оспаривать мнения этих историков, равно как и стремиться доказать противоположное, как пытался в свое время сделать Джон Кеньон.[7] Принципиальными видятся не только несомненные достоинства этого сочинения, но и контекст, идеи (в определении Ранке предопределившие его востребованность в английском обществе XVII—XIX вв.), а также связь с предшествовавшей ему ренессансной и современной антикварной традицией.
С выходом в свет знаменитой монографии Фрэнка Фасснера[8] в исторической науке прочно укрепилось представление о завершившейся к середине XVII в. так называемой историографической революции. Произошедшие в английском и более широко — европейском историописании изменения во многом характеризовались переходом к проблемно-ориентированной истории и секулярному по своей направленности типу исторического сознания — параметрам, отражавшим, по мнению Фасснера, «стремление среднего класса к утилитарно организованному знанию». Так называемая «новая история» отличалась критическим отношением к нарративным источникам, ранее почитаемым авторитетам; новые научные идеи постепенно вытесняли схоластически выстроенные схемы повествования; на смену провиденциализму пришла вера в объективность исторического прогресса. Фасснер связывал начало этого процесса с исканиями английских антиквариев конца елизаветинского правления, а сочинение Кларендона рассматривал как наиболее последовательное воплощение произошедших изменений: разрыв с традициями прежнего историописания был для него уже в середине XVII в. необратимым.
Развивая идею об историографической революции раннего Нового времени, Фасснер ограничивал доказательную базу своего исследования не только анализом «технологий» и «стратегий» историописательной практики английских интеллектуалов этой эпохи, но и собственно репертуаром отобранных им сочинений и авторов. Оставляя за рамками своего исследования значительную по объему информацию, он опустил существенные для антикварного дискурса детали и особенности. В его обобщающих главах не нашлось места для анализа лингвистических методов английских антиквариев, воспринимавшихся ими в качестве важнейших средств сугубо исторической реконструкции и интерпретации; недифференцированным представлено и их отношение к античным авторитетам, среди которых явное предпочтение отдавалось латинским авторам; недостаточно четко обозначены познавательные перспективы средневекового прошлого, как известно, кардинально и позитивно переосмысленные в антикварном наследии; упущены почти полностью методы библейской экзегезы, а также не определено отношение антиквариев к ренессансной и более широко античной риторике и композиции, столь показательное для формировавшейся в позднетюдоровской Англии историописательной традиции. Оставленные без внимания особенности антикварного дискурса конца XVI — первой половины XVII в. во многом повлияли на фрагментарность суждений Фасснера о главном сочинении Кларендона и определили в известной мере его во многом поспешную оценку.
Связь Кларендона с так называемой «новой историей» существенна, но далеко не во всем бесспорна. Подобно своим со-временникам-антиквариям, он выглядит последовательным в критическом отношении к источникам. Точность исторической реконструкции для него зависела не только от критического прочтения письменных свидетельств прошлого, объективного отношения к его материальным артефактам, но и от организации подчиненного задачам подобного рода исследования стилистического, лексического и даже грамматического пространства исторического повествования.
Тщательно отбирая свидетельства, он отдает предпочтение проверенной, в его представлениях, достоверной информации. Активно цитируя источники (чаще всего без сокращений) на страницах своего сочинения, он выбирает свидетельства очевидцев, официальную корреспонденцию, парламентскую документацию и протоколы заседаний армейских советов и, как представляется, стремится к известному «сталкиванию» зафиксированных таким образом мнений участников описываемых им событий. Ему не чужд и определенный формализм, когда его собственное мнение основывается на уже высказанном, но при этом авторитетном суждении.
Язык повествования у Кларендона, подобно языку У. Кемдена, Э. Кока, Д. Спелмана и Д. Селдена и многих других его современников, сложен для современного восприятия. Лишенный какого-либо намека на стилистическое совершенство, он далек, вопреки утверждениям М. Бромли, от так называемой последовательной (риторически организованной) речи. Отражая традиционное для антиквариев негативное отношение к ренессансной композиции, а также любым предписаниям соблюдать соответствующие стили в зависимости от предмета изложения, такой «неорнаментированный» язык, согласно рекомендациям Т. Бландевилла, более всего подходил для исторической прозы. Тем не менее выбор слов и отдельных выражений почти всегда взвешен и оправдан, что создает неповторимый, присущий только Кларендону повествовательный ритм, легко уловимый даже в русском переводе.
Проблемно-ориентированная история — не самым точным образом сформулированная черта «нового» историописания — на деле означала определенный сдвиг в традиционной заточенной под нужды средневековых хроник организации материала. В средневековом историописании, предрасположенном к хронологическому, но не всегда последовательному ранжированию повествовательных блоков, отсутствовали любые значимые формы контекстуализации и последовательной верификации событий. Недостаток подобного рода связей отчасти компенсировался за счет всем хорошо известного телеологизма: присутствие божественного плана, известная предопределенность исторических событий так или иначе придавала средневековой хронике известный смысл, организуя таким образом наполненное событийными лакунами
