— И делаешь больно мне раньше, чем я сделаю больно тебе, — заканчиваю я за него. — Понимаю.

Я встаю и иду к нему. — Мы уже на дне, Руслан. Хуже некуда. Единственный путь отсюда — наверх.

Он останавливается и поворачивается ко мне. В его глазах мечется что-то дикое, отчаянное.

— А если я снова всё испорчу? Если не смогу? Если...

— Тогда хотя бы будем знать, что попробовали, — говорю я и протягиваю ему руку. — Дай мне руку.

Он смотрит на мою ладонь, словно это что-то опасное.

— Злата...

— Просто дай руку. Не бойся.

Медленно, будто через силу, он протягивает свою. Наши пальцы соприкасаются, и я чувствую, как он дрожит. Но не отпускает.

— Помнишь нашу первую встречу? — шепчу я. — На выставке. Ты стоял перед моей картиной с дождём и говорил, что никогда не видел такой грусти в красках.

— Помню, — его голос хриплый. — Ты была в том синем платье. И смеялась над моими попытками говорить об искусстве.

— А потом мы три часа сидели в кафе и болтали обо всём на свете.

— Ты рассказывала про своё детство. Про то, как рисовала мелками на асфальте и мечтала стать художницей.

— А ты — про отца. Про то, как боялся его разочаровать.

Мы стоим, держась за руки, и вспоминаем то время, когда мы были просто Златой и Русланом. Не мужем и женой с грузом взаимных претензий, а двумя людьми, которые нашли друг друга в огромном мире.

— Мы же когда-то любили друг друга, — шепчу я. — Помнишь? Ты говорил, что я — единственная, кто может заставить тебя смеяться. А я думала, что рядом с тобой могу горы свернуть.

— Помню, — голос хриплый. — Но это было так давно...

— Было. И может быть снова. Если мы захотим.

— А если мы просто изменились? Если стали другими людьми?

— Тогда познакомимся заново, — отвечаю я. — Как будто встречаемся впервые.

Руслан сжимает мою руку сильнее. В его глазах что-то меняется — страх отступает, уступая место осторожной надежде.

— А ты хочешь? — спрашивает он. — После всего, что я тебе сделал? После всех слов, всех обид?

Я закрываю глаза и пытаюсь прислушаться к своему сердцу. Что там? Любовь? Привычка? Страх одиночества? Или всё вместе?

— Хочу попробовать, — отвечаю я честно. — Хочу понять, остался ли там, глубоко внутри, хотя бы кусочек того, что было между нами.

— А если нет?

— Тогда мы расстанемся. Но по-человечески. Без войны, без ненависти. Ради Савелия и ради памяти о том, что когда-то было.

Он молчит долго, очень долго. Потом медленно поднимает наши сцепленные руки и прижимает к своей щеке.

— Мне страшно, — признается он тихо. — Страшно поверить, что может получиться. И ещё страшнее — что не получится.

— Мне тоже страшно, — говорю я. — Но знаешь что? Я устала бояться. Устала злиться. Устала быть несчастной.

— А я устал делать несчастной тебя.

В этих простых словах — больше искренности, чем во всех наших скандалах за последние месяцы.

Звонок в дверь прерывает нас. Я вздрагиваю и отпускаю руку мужа. Наши пальцы расцепляются медленно, словно не хотят терять эту хрупкую связь.

— Он приехал раньше, — говорю я, глядя на часы. — Всего половина одиннадцатого.

— Может, не спал всю ночь, как и мы, — предполагает Руслан. — Может, переживал.

Господи, конечно, он переживал. Пока мы тут воевали друг с другом, наш сын мучился в неизвестности. Какие же мы эгоисты. Как мы могли думать только о своих обидах, забыв о том, что разрываем детскую душу пополам?

Звонок повторяется — настойчиво, но не агрессивно. Словно Савелий не уверен, что его ждут.

— Иду! — кричу я в сторону двери, а сама смотрю на Руслана. — Готов?

— А можно ли быть готовым к такому разговору? — отвечает он вопросом на вопрос.

Мы идём к двери вместе, плечом к плечу. Впервые за месяцы — как единое целое, а не как противники. И это ощущение одновременно пугает и согревает.

Руслан поворачивает замок, и дверь распахивается. Савелий стоит на пороге с небольшим рюкзаком за плечами. Лицо серьёзное, взгляд изучающий — словно старик, а не одиннадцатилетний мальчишка. В глазах читается настороженность, готовность к новым ударам. Такой взгляд не должен быть у ребёнка. Мы это сделали. Мы научили его не доверять собственным родителям.

— Привет, — говорит он осторожно, словно проверяет, безопасно ли говорить. Голос тихий, почти шёпот.

— Привет, солнце, — отвечаю я и протягиваю руки для объятия.

Он идёт ко мне, но медленно, словно ожидая подвоха. Когда обнимаю его, чувствую, как напряжено его маленькое тело. Он откликается на объятие, но без былой непосредственности. Тело готово отпрыгнуть в любой момент, если начнётся очередной скандал.

— Как дела, сын? — спрашивает Руслан, и я слышу, как он старается сделать голос мягким, обычным.

Он молча берёт у Савелия рюкзак. В этом простом жесте — попытка вернуться к нормальным отцовским обязанностям. Попытка показать, что он всё ещё папа, а не чужой дядя, который иногда появляется в доме.

— Нормально, — пожимает плечами Савелий. — А у вас?

Вопрос ребёнка повисает в воздухе тяжёлым грузом. Мы переглядываемся с Русланом. Начинается самый важный разговор в нашей семье. Возможно, последний шанс всё исправить.

— У нас... сложно, — честно отвечаю я. — Но мы хотим это исправить.

— Правда? — в голосе сына звучит осторожная надежда, смешанная со страхом поверить.

— Правда, — подтверждает Руслан. — Но сначала нужно поговорить.

— Проходи, поешь сначала, — предлагаю я. — Потом поговорим как следует.

Савелий снимает куртку и вешает на крючок. Движения автоматические, но я замечаю, как он оглядывается — ищет признаки недавней ссоры. Разбитые вещи, следы скандала. К счастью, кухня выглядит мирно.

— Мам, — останавливается он посреди коридора и поворачивается ко мне. — Вы больше не ругаетесь?

Прямой вопрос застаёт врасплох. Дети всегда чувствуют атмосферу лучше взрослых. Им не нужны слова — они читают напряжение в воздухе, слышат интонации, видят микрожесты.

— Пока нет, —