— Ничего я не испугалась! Клоун проклятый! — я прячу глаза. Прозрачная штора вокруг нас совсем потеряла свой облик. Теперь её снова придётся стирать, гладить, вешать крючки…

— Ромочка, миленький, — кривляется Окунев. Неужели, я так говорила? Не помню.

— Ром, слезь! — мне обидно до слёз.

— Ну, уж нет, — отзывается Ромик. Распяв мои руки с обеих сторон от лица, нависает, касается крестиком шеи, — Ты красивая, Ритка. Безумно! И пахнешь, как ягода. Я так скучал.

Сказав это, он прижимается ртом к моему. И целует… Впервые за долгое время. Взасос. Мы когда целовались, как муж и жена? Нет, не в щёчку, не в лобик. А именно в губы! По-взрослому, как говорится. Наверное, ещё до рождения Соньки. Да, нет же! Утрирую. Но очень давно.

Ошалев от такой неожиданной прыти, я даже размякла. Желая ему возразить, приоткрыла свой рот. И в момент ощутила, как кончик его языка подхватил мою верхнюю губку…

Порыв оттолкнуть его гаснет. И Ромик, почувствовав это, ныряет рукой между тел.

Спустя полчаса мы лежим на полу, на поруганной шторе, которая стала постелью для нас. Я в распахнутом настежь халате. Ромик вообще без штанов.

— Что это было? — дышу учащённо. Я только что кончила. С мужем. Впервые за множество лет.

— Тебе понравилось? — он, отыскав мои пальцы, сжимает их.

Я отвечаю, без тени сомнения:

— Да.

До сих пор не могу прийти в себя. Между ног ещё влажно. От пота, от Ромкиной жаркой слюны. Как давно он ласкал меня там? После Левона, наверное, брезговал? Впрочем, и я не особенно силилась сделать приятное мужу. Сейчас так охота восполнить пробел.

— Я и забыла, что ты так умеешь, — шепчу, сдвинув бёдра.

— Прости, — произносит он с болью, затем усмехается, — Я тоже забыл, какая ты вкусная.

Краснею от этих волнительных слов.

— Скоро Сонька придёт. Ты б оделся.

Вместо этого, Ромик берёт мою руку, подносит к губам.

— Вот как вышло. Проспорила ты, а платить мне пришлось.

— Ты о чём? — говорю.

— О минете, — вздыхает он тяжко.

— Господи, Окунев! Ты бы подумал о чём-то другом. Вон, штору испортил! Меня напугал. Для кого был весь этот спектакль?

— Для тебя, для тебя, моя радость, — смеётся он тихо.

Я слышу коротенький писк домофона.

— Вставай! — возвращаю на место халат. Где-то здесь мои трусики. Чёрт!

Ромик встаёт, надевает штаны. Он без трусов ходит дома. Член ещё не опал до конца и топорщится, даже сквозь ткань.

— Окунька приструни! — я кошусь на его «достояние».

— Ты давно его так не звала, — усмехается Ромик.

Через пару минут входит Сонька. Я как раз отыскала трусы, Ромик поднял торшер. А теперь мы пытаемся снять белоснежную штору. Правда, теперь она уже не такая белоснежная. Стоит заметить, полы у нас чистые! В спальне у дочери хуже, чем где-либо. Так как я настояла, что Сонька должна убираться сама.

— Вы чего тут устроили, ма? — возмущается дочка, застыв у двери.

Бублик радостно лает, приветствуя нас. Лапы грязные, с улицы.

— Шторы меняем, — бросаю логично.

Недовольная Сонька, забыв о мытье, выпускает его.

— Бублик, нет! — преграждаю дорогу.

Но Бублик проворный. Его любопытству ничто не помеха. Проскользнув у меня между ног, он стремглав нападает на штору. И грязные лапы его ставят крест на моих новогодних мечтах.

— Упс! — комментирует Соня.

Я, вздохнув, извещаю её:

— Значит, будешь без штор.

— Ну, маааам! — тянет дочка, — Повесь те, что были!

— Не могу, они мокрые, — я хватаю грязнулю, несу его в ванну.

Сонька тащится следом за нами:

— Я не буду без штор! Там же окна напротив.

— Ой, да кому ты нужна? — говорю.

— Как кому? — не унимается Сонька, — А что, если кто-нибудь будет подсматривать?

«Совсем уже выросла», — думаю я. А вслух возмущаюсь:

— Да что там смотреть?

— Как это, что? — недовольно ворчит мою юная девочка. Ромка всегда говорит, что она вся в меня.

Я предлагаю:

— Поспи в гостевой.

— Я хочу спать одна! — упирается дочка.

«Ещё бы», — смеюсь про себя. Чтобы до полуночи вести переписку с подругами.

— Спи на здоровье, я с папой, — сама не знаю, с чего это вдруг я сказала такое. Но слово не воробей, и Сонька мотает на ус:

— Хорошо!

Вижу Ромика, выйдя из ванной. Понимаю, он слышал моё предложение.

— Значит, со мной? — уточняет.

— С тобой, — говорю.

Он улыбается:

— Что ж, с нетерпением буду ждать ночи.

Глава 26

Папа заболел. Продуло, наверное. Он же совсем без присмотра! Ест чёрти что. Спит как попало. И что удивительно, врач, не желает лечиться. Помню раньше, когда у него случались сезонные обострения, мама его чуть ли не с ложечки пичкала. А он говорил:

— Здоровый организм сам должен с хворью справляться.

— А когда организм не здоров? — удивлялась она его логике.

— Потому и не здоров, что ему не дают выздороветь. Глушат его иммунитет всякой дрянью, — косился он на сироп.

Но мама как-то умудрялась его вылечить. Наверное, силой мысли? И силой заботливых рук. А теперь… Теперь мои руки пытаются. Тщетно.

Вчера была в маминой студии. Удивил её цельный подход. Обустроилась так, будто жить собирается! Постельное, пледы, посуда, привычный уют. Который отсутствует в папином мире.

— Ну, как там? — спросила небрежно.

— Там, это где? — уточнила я нехотя. Факт того, что отец заболел взволновал её. Но не настолько, как мне бы хотелось.

— На Варшавской, — сказала она.

— Почему не сказать — «у отца»? — я нахмурилась.

В детстве папа и мама были примером взаимной любви. А теперь. На кого мне ровняться?

— Можно подумать, ты итак не поняла, — мама скривилась.

Руки её были в краске. На лице обнаружился след. Я согласна, что мама рисует не просто от скуки! Возможно, в ней умер художник. Хотя… Он ещё жив. Но это не повод вот так расставаться с отцом. Ставить крест на супружеской жизни.

На мольберте стояла картина.

— Что это? — повернув голову, я попыталась понять, что на ней нарисовано. Вроде бы осень. А может, зима. Красиво, с одной стороны. Только грустно. В верхней части холста хаотично разбросаны кустики, тропки. А внизу леденеет поверхностью водная гладь.

— Меланхолия, — мама вздохнула.

— У тебя? — уточнила я.

— На картине, — кивнула она на мольберт.

«А мне кажется, у тебя», — решила вдогонку. Раньше мама всегда рисовала природу такой, жизнерадостной. Независимо от времени года. Осень была золотой, а зима — белоснежной. А теперь вижу серые краски! Как будто других не нашлось…

Выйдя из кухни, она принесла с собой свёрток. Начала разворачивать, класть на диван:

— Вот это