Он не смог бы уже без нее. И знал это. И то, что ее трогал за разные места Михалыч, и она почти не сопротивлялась, ранило его всякий раз. Но он, конечно, ничего ей не говорил. Не умел жаловаться, а это прозвучало бы как жалоба. Кто она ему? Ну, и все. И нечего говорить. Хотя… Ну, могла бы она не тискаться с Михалычем. Могла.

А потом она уже терлась о него, ластилась. Лишь бы на соль пошел. И Валера, как ни плохо ему было, пошел бы! Хотя и знал, что это всего лишь женская повадка, но пошел бы. Уговорил бы себя, заставил. Она все-таки его женщина. И многое делала для него, да.

Но вдруг она отдала команду, как выстрелила. Чтобы был, мол, и все! И никаких. И ушла.

И Валера опомнился. Как другими глазами на нее посмотрел. Увидел хитрость ее и жестокость. Увидел, что нужен ей лишь как кусок мяса. И плевать ей, что ему плохо, что спина болит, что шатает и что брата он потерял. На брата ей вообще плевать! Она и раньше его недолюбливала. Считала, что спаивает его, и говорила так вслух! И даже, показалось Валере, рада была, что Андрея больше нет. То есть, не рада была его смерти, а что больше нет. А разве это не одно и то же? Всем вам Андрей не угодил. А потому, что человеком был. Не позволял на себе ездить, жил, как хотел, и ушел, когда надоело ему. Все надоело.

И Валера словно окаменел. Что-то застыло внутри, и больше уже не отпускало. Андрей на себе не давал ездить, и я не дам, думал он. А если тебе на Андрея наплевать, то и мне на твою соль наплевать. И на тебя, и на вас всех. Командуй вон Костиком да Михалычем, с которым гуляешь прилюдно. А ко мне не лезь. Хватит.

И все. И с тем Валера просидел до вечера. Они там кололи соль, бегали к нему по очереди — он не поддался. Ни на грамм.

Передернуло только, когда Римма влетела, как сержант в учебке, руки в бока, лицо перекошенное — и давай орать. Как будто мальчик он ей! Другой раз он рявкнул бы в ответ — стены бы дрогнули. А тут не хотелось. Что-то как будто изменилось в нем. Он только посмотрел на нее, как на дурочку какую, — чего орет? И кто, вообще, она такая, чтобы на него орать? У него брат погиб, а она — про какую-то соль. Только про свое и знает всегда. А что у другого на душе, ей безразлично.

Ну, и ему тогда безразлично. Делайте там, что хотите. В конце концов, его дело — котел смотреть. Соль в его обязанности не входит. Это — обязанность лаборанток, вот пусть и разбирается. Сама, без него. Если ей на него плевать. А ей плевать, иначе так не орала бы. Поняла бы, что плохо человеку. Поговорила бы. Может, он сказал бы про спину. Про боль под ложечкой. Про то, что сидит и чуть не плачет, вспоминая брата. А она — орать.

«Мне надо! — говорит. — Мне!»

А ему надо? Ты об этом спросила? Нет. Потому что только себя и знаешь. Одну. Всегда.

А раз так — иди отсюда и не надоедай больше. Дай посидеть в тишине, помолчать о брате, подумать.

И вообще, отстаньте все.

И так Валера тот день и завершил. Замкнулся, как все двери закрыл, ничего не слушал — онемел. Что-то потом рассказывал Михалыч про Римму, как она психовала, неинтересно. Накололи соли, и ладно. Молодцы. Справились без него. И нечего было шум подымать.

Пришла смена, шутили, ржали, Валера не реагировал. За день ему нисколько не полегчало — разломило окончательно. Он едва сидел на стуле, только привычка и держала. Слышал, как ушла Римма. Убежала демонстративно одна. Давала ему понять, что обижена, что наказан, что нет ему теперь прощения.

А ему плевать. Пусть нет прощения. Все равно. Если она только о себе и думает, то и он будет думать о себе. Только. Давно пора. А то она уж слишком его в оборот взяла. Мужа ей мало, так она за него взялась. Нашла себе батрака вечного.

А вот не дождешься! Не на того напала.

Валера одолжил у пожилого оператора Сергеича десятку для поддержки бюджета и пошел домой. Шел через деревню один — редкий случай. Давно со смены один не ходил. Обычно впереди бежала Римма, а он шагал следом. Один его шаг на два ее. А сейчас шел в одиночестве. Мимо домов и заборов. Мимо черных, как нежить, деревьев и голых шевелящихся кустов. Снег пронзительно скрипел под ногами. Было холодно, скользко, резал глаза дальний свет прожекторов, ветер налетал со всех сторон, бил в бока, в голову, тупо, настойчиво, как в пьяной драке. Валера думал только о том, чтобы добраться до магазина, а потом — до дома. И больше ни о чем думать не хотелось. Устал.

А сегодня с утра ему было плохо. И он хотел позвонить Римме, и все вспомнил, и не позвонил.

Но надо было как-то жить. И он пошел к матери.

Мать лежала на кровати в спальне, смотрела телевизор. Всегда теперь лежала, вставая только по нужде. И Валера как мог не позволял себе думать о том, что будет, когда она не сможет вставать. Если еще и об этом думать, тогда и он не выдержит.

При виде его мать выставила вперед пульт, сделала звук тише, приготовилась.

— Опять ты? — спросила она вместо приветствия.

Валера мутно взглянул на нее, на толстую эту старуху, которую он когда-то любил и которая была его матерью. О ней надо было заботиться, и он заботился, как мог и умел.

— Надо продуктов купить, — сказал он.

— Знаю я, каких тебе