— Ты мне не открыла, — голос низкий, хрипловатый. Я чувствую в тоне затаённую обиду, обвинение.

Ему тяжело говорить, а мне слушать. Боль плещет в обоих, горечь душит — я чувствую его обиду, все его эмоции наряду со своими.

Почему?

Почему я так сильно его чувствую?

— Я хотела сказать тебе о беременности… в тот вечер, — собственный голос садится, горло снова сдавливает от слёз. Боль того вечера возвращается, сжимая сердце в стальные тиски. — Но пришла твоя мать. Швырнула конверт с деньгами на аборт. Она сказала, что ты уезжаешь. Неделю как с билетами уже. Неделю, которую мне рассказывал совсем о другом.

Вязкая горячая жижа обиды струится по венам, жжётся, выползая наружу эмоциями.

— А меня ты спросить не додумалась?

— Я ночь провела как в аду, а с утра взяла деньги и пошла к тебе. Хотела услышать правду и вернуть чёртов конверт, — говорю механически. Излагаю факты, за каждым из которых острое лезвие, полосующее душу.

— Но? — поднимает брови, а я будто оправдываюсь. Да так оно и есть…

— Но ты как раз стоял с той рыжей девушкой и обсуждал с ней поездку.

“ — Исследуем там все клубы, да?

— Обязательно исследуем”

В груди становится тесно от живости тех воспоминаний. Они такие яркие, будто я пережила это только вчера.

Семён закрывает глаза и выдыхает тяжело и протяжно. Сжимает ладони в кулаки на столе, и слышно, как хрустит зажатая короткая зубочистка. Врезается острым концом в кожу, и на поверхность стола стекает алая капля.

— Я лгал, Василина, — его голос отстранён. — Я дал обещание отцу, чтобы он вытащил меня из тюрьмы. Хотел предложить тебе поехать вместе, как раз после окончания учебного года. А если бы ты отказалась, то не поехал бы вовсе. Нашёл бы причину. Мне просто для этого нужно было время.

— Тогда почему ты не сказал? — сдерживать слёзы я просто не могу больше физически, поэтому, смирившись, позволяю им течь по щекам.

— Потому что это ты, Адамовна — любительница нагородить в своей голове непонятно чего. Я в общем-то, и собирался в тот вечер. Но ты не открыла.

Но я не открыла.

Полной грудью не вдохнуть. Под рёбрами ноет. Груз вины давит, провоцируя желание защищаться.

— А ты и не искал.

— Искал. Даже ездил в Волгоград. Меня убеждали, что ты от меня отказалась, взяла деньги. Поэтому не выходишь на связь. Я долго не верил, но когда факты твердили иное — куда было деваться?

— Взяла, будь они неладны, — опускаю глаза, вспоминая, как обжигал руки этот чёртов конверт. — Они пошли на операцию Сашке. У сына моей сестры было серьёзное заболевание зрения.

— Помогло?

— Помогло.

— Тогда я рад, что ты их взяла.

Замолкаем. Мы сидим днём в ярко освещённой солнцем кофейне, мы не одни, но тени прошлого окутывают, заставляя ощущать себя словно в непроглядной тьме. Я будто иду на голос и никак не выйду к свету.

И уже не выйду. Потому что между нами пять долгих лет недопонимания, претензий и боли. Он не простит. Я не прощу.

Но теперь мы хотя бы знаем, что чувствовал и как видел ситуацию каждый. Только это уже ничего не изменит.

— Эта девушка… рыжая… она стала твоей женой? — зачем-то сама вспарываю себе кожу вопросом.

— Она, — опускает голову. — Но мы давно не вместе, Василина. Почти два года.

— А как же возможная беременность?

Видимо, не так уж и не вместе. Зачем я допрашиваю его? Чтобы лишний раз окунуть собственное сердце в кипяток?

— Мой друг некоторое время назад потерял возможность иметь детей из-за аварии. Меня это как-то сильно зацепило, ведь я не знал о Насте, — сейчас он просто рассказывает, впервые не говорит эти слова с обвинением. — Я сдал сперму в банк. А Зарина… воспользовалась моим материалом без согласия. Это юридически мутная история, я разбираюсь. Но факт. И сама беременность ещё не подтверждена.

Это настолько странно, что я даже не знаю, что и ответить.

— Зарина — больная на голову сука, — дополняет Вера. — Мне сложно быть арбитром, друзья мои, потому что я пристрастна и имею свой интерес — с одной стороны, преисполнена женской солидарности — с другой. Но самое главное — Настя. Решайте. Ребёнок страдать не должен.

Она права. Дочь — вот ради кого мы должны постараться протянуть друг другу руки.

Мы вскрыли наши раны. Содрали кожу. Оголили нервы. Нам больно даже смотреть друг на друга.

Осознание того, что мы сделали это сами — болезненно. Чудовищно.

Недослушали. Недоговорили.

Всё сломали и сломались сами.

Но есть Настя. И, несмотря на боль и обиды, нам придётся возвести мост.

Только бы устоять на нём, снова не сорвавшись в пропасть…

28

Семён

Стою в пробке уже минут пятнадцать, с места почти не сдвинулись. Пробки сегодня адские. Жара жахнула, и народ заторопился в пятницу на дачи за город.

Достаю телефон и захожу в соцсеть, пока стою. Вера выложила новые фото Аринки с концерта. Племяшка в очередной раз покорила зрителей своей мастерской игрой на фортепиано.

Проматываю фотки, потом видео, а потом автоматом в ленте вылезает страница Зарины. Очередное тупое позёрское видео с фильтрами и кучей ослоумных надписей. И зачем она уволила менеджера, идиотка?

“Очень хочется лососевого мяса. Девчонки, как думаете, почему?”

Видео, как Зарина сидит дома на диване, а на животе анимация из лопающихся сердечек.

Твою ж мать. Всё-таки беременна.

На первом же повороте разворачиваюсь и еду в центральный район, по пути заезжаю в аптеку. Эта сучка меня уже научила не верить ей.

— Привет, котик, — улыбается, когда я захожу в квартиру. — Ты соскучился?

Идиотка. На нервах играет.

— Сём, очень хочется сладенького. Мне теперь можно чуть-чуть. Купишь хурму? Сушёную лучше. Странно, но я бы её с рыбкой съела…

Видно же, что понты тупые. Выпендривается дура. Трясёт жеманно волосами, губы облизывает.

— Делай тест, — бросаю ей в руки коробку.

— А зачем? — вздёргивает брови. — Всё же и так понятно. И я кровь сдала, врач сказала, что всё хорошо, через неделю прийти на УЗИ.

— Делай, я сказал, — складываю руки на груди.

— Ладно, — Зарина пожимает плечами и идёт в туалет.