Слова повисают между нами. Тяжёлые. Осязаемые.

Я смотрю на него, на этого мужчину, который когда-то был моим мужем. Который предал меня. Выгнал. Заменил молодой версией. И который сейчас сидит передо мной, разбитый и сломленный, и признаётся в том, о чём я мечтала услышать месяцы назад.

Но месяцы назад это имело бы значение.

А сейчас?

— Зачем ты это говоришь? — спрашиваю я тихо, и голос звучит устало. Так устало. — Что ты хочешь услышать от меня, Хайат?

Он смотрит на меня долгим взглядом. Открывает рот, закрывает. Потом снова открывает.

— Прости меня, — произносит он, и это не просьба. Это мольба. — Прости за всё, что я сделал. За то, что бросил тебя. За то, что не видел, какое сокровище имел. За то, что причинил тебе боль. Я... я был слепым идиотом.

Слёзы снова наворачиваются на глаза, но я моргаю, прогоняя их. Не буду плакать. Не здесь. Не сейчас. Не перед ним.

— Ты был, — соглашаюсь я, и каждое слово режет горло. — Ты разрушил меня, Хайат. Разбил на куски. Заставил чувствовать себя недостойной. Ненужной. Я собирала себя месяцы. По крупицам. Одна.

— Я знаю, — шепчет он, и его голос ломается. — Я знаю. И я не прошу тебя простить сейчас. Я не заслуживаю прощения. Но позволь мне... позволь быть рядом. Ради дочери. Она нуждается в нас обоих.

Дочь.

Наша дочь.

Девочка, которую я выносила в одиночестве. Которая росла под моим сердцем, пока я плакала по ночам. Которая пережила мой стресс, мою боль, моё отчаяние.

И которая теперь борется за жизнь в инкубаторе.

— Где она? — спрашиваю я, меняя тему. Не готова говорить о прощении. О нас. О будущем. — В какой реанимации?

— Четвёртый этаж, — отвечает Хайат. — Отделение интенсивной терапии новорождённых. Лучшие неонатологи города. Я... я лично отобрал команду.

Конечно, отобрал. Хайат Алиев всегда контролирует ситуацию. Всегда знает лучше всех. Всегда выбирает самых лучших.

Кроме жён, очевидно.

Мысль приходит сама собой, и я мысленно её прогоняю. Не время для сарказма.

— Я хочу её увидеть, — повторяю я. — Как только смогу встать.

— Завтра, — говорит Хайат. — Если состояние стабилизируется, тебя переведут в обычную палату. Сможешь навещать её в инвалидном кресле.

Инвалидное кресло. Потому что я не могу ходить. Потому что у меня разрез через весь живот. Потому что я чуть не умерла.

— Хорошо, — соглашаюсь я, потому что спорить нет сил. — Завтра.

Хайат кивает. Встаёт со стула, но не уходит. Стоит, смотрит на меня, словно хочет что-то сказать, но не решается.

— Что? — спрашиваю я, когда тишина становится невыносимой.

— Можно... можно я останусь? — спрашивает он, и в его голосе слышится неуверенность. Хайат Алиев. Неуверенный. Это что-то новое. — На ночь. На случай, если тебе что-то понадобится.

Каждая клеточка моего тела кричит: "Нет! Уходи! Ты потерял право быть рядом!"

Но я смотрю на него — на тёмные круги под глазами, на измождённое лицо, на дрожащие руки и понимаю: он действительно не спал эти два дня. Сидел у инкубатора с нашей дочерью. Держал её крошечный пальчик. Разговаривал с ней.

Делал то, что должен был делать отец.

— Ты здесь как врач, — говорю я медленно, отчётливо, глядя ему прямо в глаза. — И как отец ребёнка. Только так. Между нами ничего уже нет и не будет. Ты это понимаешь?

Вижу, как что-то гаснет в его взгляде. Как сжимаются его кулаки. Но он кивает.

— Понимаю, — произносит он хрипло. — Только врач и отец.

— Тогда оставайся, — киваю я и отворачиваюсь к стене. Не могу больше смотреть на него. Слишком больно. Слишком много воспоминаний. — Но там, — показываю на кресло в углу палаты. — Не рядом.

Слышу, как он двигает кресло, устраивается. Щёлкает выключатель, и свет гаснет, оставляя только тусклое свечение монитора.

Лежу в темноте, слушаю его дыхание. Ровное. Глубокое. Он не спит, я это чувствую. Просто лежит в кресле и смотрит в потолок.

Как и я.

— Хайат, — зову я тихо, сама не зная, зачем.

— Да? — отзывается он мгновенно.

— Как ты её назвал? В документах. Для реанимации нужно было имя.

Пауза. Долгая. Потом:

— Не называл. Написал "Камила Магомедова". Решил, что это твоё право. Дать ей имя.

Что-то внутри меня тает. Совсем чуть-чуть. Размером с горошину.

Он мог назвать её как хотел. Мог вписать своё отчество. Своё видение. Но не стал.

— Амина, — говорю я в темноту. — Я назову её Амина.

— "Верная, надёжная", — переводит он. — Красивое имя.

— Да, — шепчу я и закрываю глаза. — Она будет верной. В отличие от некоторых.

Слова вырываются сами собой, злые и несправедливые. Но я не беру их обратно.

Хайат не отвечает. Молчит. И в этом молчании больше признания вины, чем в любых словах.

Проваливаюсь в беспокойный сон под мерное попискивание мониторов и тихое дыхание человека, который когда-то был моим мужем.

Когда просыпаюсь утром, он всё ещё здесь. Сидит в кресле, склонившись над планшетом, делает какие-то записи. Щетина стала ещё гуще, круги под глазами темнее.

Но когда замечает, что я проснулась, на его лице появляется что-то похожее на облегчение.

— Доброе утро, — говорит он осторожно. — Как ты себя чувствуешь?

— Как будто меня переехал грузовик, — отвечаю честно. — Потом сдал назад и переехал ещё раз.

Уголки его губ дёргаются. Почти улыбка. Почти.

— Это нормально после кесарева сечения, — говорит он, и голос становится профессиональным, докторским. — Особенно после такого, как у тебя. Боль будет ещё несколько недель. Я выпишу сильные обезболивающие.

— Я хочу к дочери, — перебиваю я. — Ты обещал.

— Обещал, — кивает он, откладывая планшет. — Позвоню медсестре, она поможет тебе переодеться и усадит в кресло.

Встаёт, направляется к двери, но на пороге останавливается. Оборачивается.

— Камилла, — начинает он, и в его голосе столько всего, чему я не хочу давать имя. — Спасибо. За то, что дала мне шанс остаться.

Не отвечаю. Просто смотрю на него. На этого мужчину, который спас мне жизнь. Который родил нашу дочь. Который разбил моё сердце.

И который сейчас смотрит на меня так, словно я — единственное, что имеет значение