— Ты вообще спал? — спрашиваю я.

— Да. Пару часов.

— Может, тебе постелить… — я мотаю головой в сторону лестницы на второй этаж.

— Лучше накормить, — сообщает Осадчий.

Раньше мы коснулись бы губами, встреться вот так. Губами, телами. А теперь касаемся с проклятой осторожностью, будто каждое прикосновение что-то значит. Даже самое маленькое значит больше, чем язык Осадчего у меня во рту, чем его член у меня в ладони. Даже самое маленькое прикосновение сбивает мое дыхание, теперь они все особенные. И его взгляд — стальная твердость, за ней его неозвученные мысли, которых я боюсь.

Дан устраивается за столом, пока я занимаюсь цветами. Жмет руку Диме, хлопает по плечу Лёву. Я наблюдаю за Осадчим через распахнутые двери, соединяющие кухню со столовой. Ловлю его взгляд через плечо.

Я чуть ли не роняю вазу в раковину, когда под напором сквозняка из-за открытых повсюду окон с грохотом хлопает входная дверь.

— Володя пришел… — встрепенувшись, объявляет мать.

Сердце ударят о ребра. По шее поднимается краска.

Лучше бы он не приходил. Лучше бы его здесь не было!

Я вожусь с цветами долго и упорно. Слышу в столовой голос, который сейчас ненавижу. Приветствия, дежурные фразы, которые Дима разбавляется своим весельем. Я слышу голос Осадчего. Откашлявшись, он говорит:

— Добрый вечер…

— Диана… — зовет меня мать.

Это неизбежно.

У меня во лбу появился третий глаз. Он смотрит на происходящие так, как никогда раньше я не смотрела, — по-настоящему: на моего отца, восседающего во главе стола с невозмутимым видом; на мать, которая принимает его опоздание и двухдневное отсутствие. И сколько таких вечеров, дней у нас было?! Сотни?!

Я поднимаю взгляд, встречаясь с отцом глазами. Его взгляд демонстрирует предупреждение, оно совершенно ни к чему. Я никогда… никогда не выносила “сор из избы”. Это зашито в меня с долбаным материнским молоком! Но это не значит, что я могу сдержать эмоции, когда смотрю на отца через стол.

Его лицо становится суровым. Знакомая суровость. С детства она заставляла трепетать, поджимать хвост. Уважать. А теперь с меня магия этого взгляда соскальзывает, я вижу лишь человека с гребаной кучей недостатков.

И я жду, что может быть он хочет передо мной извиниться?

За то, что у нашей семьи никогда не было совместного отдыха, за то, что отец никогда не проводил со мной время. И с Ильей не проводил. За то, что увидела сегодня. Теперь, когда мне двадцать, может быть он объяснится за то, что никогда нас не любил?!

И я смотрю на него с этим зарядом в глазах, не скрывая.

Мы с Данияром соприкасаемся бедрами под столом, потому что Осадчий сидит, широко разведя колени. Все это время он вел вежливую беседу с Олей. Она его обожает.

— Почему ты не хочешь сделать коррекцию зрения? — интересуется она.

— Сразу, как схожу к зубному… — отзывается Дан.

— Боишься?

— Как школьник.

Оля смеется.

— Мужчины… — кивает она. — Дима тоже врачей боится. А мальчику уже сорок три годика…

Отец встает со стула и поднимает бокал.

— Я не оратор… — заученно произносит он.

Лицо Димы становится серьезным. С моим отцом он всегда на небольшой дистанции, мой третий глаз и на это тоже смотрит по-новому.

Я беру бокал. Данияр вертит в ладони стакан сока. Моя мать тоже пьет сок. Она часто делает так перед гостями, зато потом…

— Ну что ж, — объявляет Владимир Леденев. — Большому кораблю, большое плавание…

Я делаю микроскопический глоток из бокала. Ими и давлюсь, пока мы едим. Осадчий голодный настолько, что не успевает пережевывать еду. Когда он ел в последний раз?!

Он запивает все, что успел проглотить соком, встает, беря себе слово.

Я замираю внутри, подняв на него взгляд.

Дан смотрит только на меня, за столом становится тихо.

— За тебя, — говорит Осадчий. — Это твой день. Ты заслужила. Я тебе сделаю любой подарок, какой захочешь.

— Ого, — скалится Лёва. — Вот это заявка.

— Тс-с-с… — одергивает его Оля.

Глядя мне в глаза, Дан повторяет:

— Все, что захочешь.

Я сглатываю слюну. Чтоб он провалился! Меня обволакивает его словами. Я сиплым голосом говорю:

— Ты и так делаешь все, что я захочу…

Мои гости смеются.

Осадчий тоже улыбается, но твердо, словно с железобетонным спокойствием принимает озвученный мной факт. Без веселья, а с чертовой твердостью во взгляде.

— Влюбился, — произносит Данияр.

Снова смех, Лёва делает аплодисменты, а я не могу вдохнуть.

Он никогда не произносил это слово. Знал, что я того же в ответ никогда не скажу. Не могу. Не умею. Не буду!

Не говорил, даже когда был в стельку пьяный. Только касался щеки, волос и смотрел так, что мне хотелось вывести его из себя.

Всеобщее веселье снимает с меня необходимость что-то говорить в ответ. Я выдыхаю, глядя в свою тарелку, а за столом словно срывает чеку. Напряжение витало над ним тонким звоном, но Осадчий сорвал чеку, и теперь напряжение лопнуло.

Для всех, кроме меня. И для него…

Он опускается на стул и тоже смотрит в свою тарелку.

Я смотрю на часы — на черный квадрат с серебряными стрелками, которые ползут убийственно медленно.

Еще час. Час до того момента, как на столе появляется тот самый торт, а отец произносит:

— Диана, можно тебя на минутку.

Глава 22

Наверное, я послала ему слишком много мысленного дерьма, раз это случилось. Раз со мной считаются хоть раз в жизни. Раз меня заметили.

Отец идет в свой кабинет, я молча иду за ним. Закрываю за собой дверь.

Внутри клокочет, как и днем. Слова, вопросы. И никаких розовых очков, особенно, когда он жестко говорит, подойдя к своему столу:

— Я хочу напомнить: все, что ты имеешь, дал тебе я. Это я оплатил твое образование, ты всю жизнь ни в чем не нуждалась. Ты никогда нигде не работала, я свой первый рубль заработал в пятнадцать лет. Ты еще ничего в жизни не сделала, ничего не добилась. И не смей никогда повышать на меня голос. Никогда не смей учить меня жизни, ты, избалованная соплячка. Скажи спасибо за то, что имеешь, у меня в твоем возрасте даже половины такого не было. Я как лошадь пахал в твоем возрасте, а ты каталась по курортам.

Каждое его слово — очередная пощечина!

От них я мысленно вздрагиваю, ведь в них есть правда, и я не знаю, что ему возразить!

Мои щеки горят, а внутри все еще есть