— Хорошо, — отвечаю, согласившись. — У тебя два дня. И будь на связи.

— Спасибо, — она облегчённо выдыхает, а потом замолкает на несколько секунд, сжав пальцы. И уже взявшись за ручку дверцы, добавляет: — Она любит шоколадное с вафельной крошкой. Мечтает стать балериной и смотрит через день или даже чаще “Хороший динозавр”, хоть и каждый раз рыдает, когда гибнет отец главного героя. А ещё на шее за ухом у неё родинка, похожая на каплю — как у тебя.

Кажется, на последних словах у неё перехватывает горло, и Адамовна пулей вылетает из машины.

Злость на неё притихает. Кристаллизуется в груди, чтобы при малейшей капле снова вспыхнуть и задымить, травя ядовитыми испарениями. Но сейчас грудную клетку заполняет другое чувство — тоска. Печаль, которая буквально ощущается горечью на языке, когда я, сидя в машине, продолжаю наблюдать за тем, как Василина входит в ворота сада, а девочка бежит ей навстречу. Обнимает мать и что-то активно рассказывает. Василина, перекинувшись парой слов с воспитательницей, берёт малышку за руку и ведёт к выходу.

Меня в их мире нет. Неучтённая переменная. А ведь так легко бы мог вписать в эту сцену себя. Поймал бы дочь на руки, похвалил её рисунок или поделку. А потом бы мы все трое сели в машину и поехали в кафе, где Настя получила бы своё шоколадное мороженое с вафельной крошкой.

Но меня из этой картины стёрли ластиком, не спросив. Заштриховали как ненужный элемент.

Сжимаю руль, чтобы заставить себя остаться в машине и не выйти им навстречу. Бесит, что я нихера о них не знаю.

А если у Адамовны есть муж? Если моя дочка зовёт отцом другого мужика? Как они жили эти пять лет? Что делали? Кто поддерживал их, обеспечивал?

С одной стороны мне хочется наплевать на всё и сейчас же увезти этих двоих домой. К себе. Пиздюлей за эти пять лет всыпать Адамовне по полной, но никуда не отпустить.

Но… слишком дохрена этого ебучего “но”.

И с моей, и с её, вероятно, стороны.

Потому что пять лет. Пять, мать их, блядских лет!

Пять лет пропасти, незнания, отчуждения.

Как их наверстать? Возможно ли это вообще?

С кого за них спросить?

С себя. С неё. И ещё кое с кого, с кого я и начну разбор полётов.

Рядом паркуется такси, и они подходят к машине. Я с места не двигаюсь. Не могу. Пялюсь через тонированное стекло.

Девчушка невысокая, худенькая. Платьице сиреневое, сверху тонкая кофточка. В руках большая кукла. Длинные тёмные волосы заплетены в две косички, на концах белые бантики.

Как с картинки.

Дочка.

Эти четыре дня я пытался осознать, что у меня есть ребёнок. Что в мире есть маленькая девочка с моим набором хромосом, родной мне маленький человек. Это растревожило душу, разбередило.

А сейчас, когда я увидел её, пусть и через стекло машины, когда она внимательно посмотрела через стекло, хоть и видеть могла только черноту, ведь тонировка снаружи не просвечивает, в груди что-то надтреснуло и взорвалось.

Это похоже на какую-то магию. Прописанный скрытый код в компьютерной игре. Когда ты вдруг осознаёшь, что в этом мире есть настолько родной тебе человек.

Василина усаживает девочку в детское кресло на заднее сидение в такси, и они уезжают. А я набираю номер:

— Привет, мам, — говорю, когда она отвечает. — Ты занята? Я сейчас приеду. Есть разговор.

14

— Здравствуй, Семён, — мать открывает дверь и улыбается. — Рада, что ты решил повидаться, балуешь меня этим нечасто.

Как обычно — претензия в каждой фразе. Даже если она по какой-то причине когда-нибудь решит мне подарить бочку мёда, можно быть уверенным, что дёготь, пусть и грамм, но будет там.

— Здравствуй, мама, — вхожу, сделав вид, что не заметил её попытку оставить на моей щеке свой этикетный материнский поцелуй.

— Проходи, я как раз заварила чай. Китайский, элитный. Недавно мне привезли из Пекина.

Я сбрасываю кроссовки и вешаю пиджак в прихожей. Напряжение даёт о себе знать мышечным спазмом в челюсти. Разговор будет долгим. И не исключаю, что следующий состоится очень нескоро.

Мать ставит на стол две чашки с элитным пойлом, пахнущим то ли йодом, то говном, опускается на стул и с наслаждением делает глоток.

Я сажусь напротив и складываю руки на столе, сцепив крепче пальцы, чтобы не психануть и не швырнуть в процессе разговора это вонючее пойло в дизайнерскую стену.

— Как дела, сынок? — ставит чашку и приподнимает бровь. — Отец вроде бы собирался приехать, чтобы лично проверить успехи краснодарского филиала.

Игнорирую её вопрос. Сейчас меня меньше всего волнует приезд отца.

— Как ты посмела предложить Василине деньги на аборт?

Она замолкает. Сначала хлопает ресницами, вроде как силясь вспомнить о ком я вообще говорю, но по поджатым губам я вижу, что всё она прекрасно помнит.

— Семён, я не совсем понимаю…

— Говори, мама, — пытаюсь сдерживать эмоции, но ярость клокочет в горле. — Пока я не взял телефон и не начал говорить с отцом.

— Он тебя точно не поймёт, — усмехается.

— А я не об этом. А о том, почему ты так часто ездишь в Краснодар. Явно ведь не за мною скучаешь. Мы же в некоторые твои приезды даже не видимся, правда? В большинство.

Лицо матери бледнеет, а в глазах проскакивает паника, которую она пытается подавить, но выходит не очень.

— Ты ведь и сейчас его ждёшь, — продолжаю давить. — Своего любовника. Думаю, отцу будет любопытно познакомиться.

Мать пытается держать лицо, вот только ложечка, которую кладёт на чайное блюдце, звенит слишком громко. Думала, я не в курсе? О, мама, это ведь твоя школа — на каждого иметь рычаги давления, знать о секретах и скелетах.

— А теперь я повторю свой вопрос: как ты посмела дать деньги на убийство моего ребёнка?

Мама, принимая поражение, опускает глаза, но потом их снова вскидывает.

— Я сделала это ради твоего будущего, — говорит жёстко, но голос дрожит. — Зачем нашей семье был нужен этот последыш от непонятной девки?

Боже, как искренне она верит в свою правоту. Во благость всего того зла, что сделала нам с сестрой из ебаных лучших побуждений.