А он уж тут покочевряжится, отведет душу.

«Фига! — яростно подумала Римма. — Без вас справлюсь. Идите все отсюда вон! Привыкли цену себе набивать. А всей цены — сила в руках дурная. А в голове — пусто, у любой бабы, самой завалящей, в сто раз больше. Одно только знают: выпендриваться и врать».

Она глянула на Михалыча. Вон стоит, повелитель тисков и гаек. Сердцеед великий. А бабы крутят им всю жизнь, как хотят. Старый уже, а бежит на работу, как молодой, потому что жена гонит. Он бы давно у телевизора пузо належивал, да кто ему даст? Он думает, он сам себе начальник, а на самом деле — бабы.

И всегда так было и будет. И что он ей грозит, что уйдет? Иди давай, кто тебя держит? Только потом не подлизывайся, и грабалки свои не тяни. Щупай своих старух, это тебе само по возрасту, сивоусому.

Римма в душе ярилась, но опытным глазом оценить успела, что соли уже ведер с пять будет. Плюс те два, что в котельной… Почти восемь, норма. Михалыч, конечно, постарался. Но и Костик чего-то там натюкал, и она натерла. В Валериной помощи уже и нужды не было, сами управились.

А потому — можно было не сдерживаться.

Михалыч остановился и закурил. Сверху смотрел на Римму, ждал чего-то.

Чего?

Римма молча терла соль, уже спокойней. Работа почти сделана. Надо беречь силы.

В проеме между стеной и ширмой стояла темная полоса — день был на исходе. Еще начало пятого, но из сарая, освещенного, как солнцем, мощной лампой, ночью казалось все наружное пространство. Ветер выл и грыз углы, влетая в щели и шевеля ширму.

Изредка задняя стенка сарая вздрагивала, словно сарай хотел подпрыгнуть и улететь. Что-то трещало в отдалении и беспомощно звякало, а иногда ударяло глухим колокольным боем — бум-м!

— Я пойду, — сказал Михалыч.

В голосе — твердость. Готов к спору, к сопротивлению. И опять хочет последнее слово оставить за собой.

Дурачок.

— Иди, — отозвалась равнодушно Римма.

Хотя все-таки волновалась: хватит ли соли? На глаз почти достаточно, а начнешь собирать — ведра, а то и полутора не хватит. Бейся потом одной.

Но так надоело заискивать перед мужиками, подстраиваться под их настроение, что не хотела ни словом возражать. Хочешь идти — иди. Кто тебя держит?

— Там кой-чего доделать надо, — пояснил Михалыч, не дождавшись сопротивления.

— Ага, — как бы согласилась с ним Римма.

Он еще немного постоял и задом полез вниз. Было скользко, и Михалыч оступился на спуске, рванулся ногой вниз, раскорячился, как в нелепом танце, едва не упал.

Римма прыснула — он быстро обернулся к ней.

— Скажи Валере, что больше я за него работать не буду! — с перекошенным лицом выкрикнул он.

— Сам скажи, — огрызнулась Римма.

— И вообще, что за привычка: как что, так припахивать! — еще громче закричал Михалыч. — Что у меня, своей работы нет — чужую делать? Не мальчик, у меня все переломано, чтоб вы знали.

— Знаем, — басом отозвалась Римма.

— Знают они! — осатанел Михалыч. — Хрена я больше сюда пойду. Нос не покажу! Они отсиживаться будут, а за них тут паши.

— Ой, да иди уже, — сказала Римма.

— Пойду! — крикнул, но уже тише, Михалыч.

— Иди.

— Пойду.

Он вогнал острый конец лома в пол, приставил его к стене и быстро вышел. Лицо было злое, но и озадаченное — Римма заметила.

Не ожидал, что она так себя поведет. Независимо. Даже с вызовом. А как он думал? Расстилаться будет перед ним, за руки хватать, упрашивать? Не дождешься.

С улицы донеслись матерные выкрики. Должно быть, Михалыч споткнулся в потемках, и теперь отводил душу хоть на чем-нибудь.

Римма взглянула на Костика. Тот слабо улыбнулся.

— Замерз? — спросила Римма.

— Немного, — ответил Костик.

Было видно, что замерз. Кирку он еле таскал, от работы не грелся. А мороз жуть. Замерз, конечно. Нос весь белый, как голая кость из лица торчит. И плечики ежатся, собирая в узкую грудку остатки тепла.

Римме стало жалко его. Мальчишка совсем. Ровесник ее Сашки. Но Сашка — крепыш, а этот — чистый доходяга. Ему ли такая работа? Он, правда, столько и наработал… Но уже почти два часа на морозе, и кирку все же таскал.

Помощник.

И вот же, не бросил ее, в отличие от Валеры!

Ох, Валера…

— Иди, Костик, грейся, — сказала Римма.

Он ждал этого — смотрел с надеждой. Но все же спросил — страхуясь от будущих упреков:

— А не мало будет?

— Хватит, — ответила Римма. — Все соберу — еще и останется. Там еще в котельной два ведра.

Изображая сомнение во взоре, Костик, тем не менее, положил кирку. И подвинулся к выходу.

Все ее покидают.

— Может, помочь собрать? — с той же надеждой отказа спросил он.

Римму затошнило от его замусоленной хитрости, но она сдержалась.

— Сама соберу, — сказала она. — Иди.

Этот тон — тон приказа — Костик знал хорошо. Уже не упираясь, он виновато отвернулся и вышмыгнул из сарая. Как тень. Бесшумно и бесследно.

Пусть идет. Толку с него. Только мешать будет.

И еще Римма рассчитывала: Валера увидит Костика, узнает, что Михалыч ушел и поймет, что она совсем одна тут осталась. И, возможно, все-таки придет. Она не могла поверить, чтобы он ее бросил. Не могла и все. Хоть какие объяснения находила, но в то, что он не придет, совсем не придет, не заглянет даже, не верила.

И потому отправила Костика. Как вроде послание Валере. Посмотри и подумай. И если ты еще что-нибудь соображаешь, срочно приходи!

Римма готова была простить. И даже настроиться так, чтобы в дальнейшем не поминать этого. Ну, с похмелья был, не в первый раз, голова тяжелая, сам тяжелый, не хотел никуда идти и не мог — ладно. Тем более ломом махать. Это, и правда, трудно.

Но Костик-то доложит, что соли нарубили в достатке. И нужно ее лишь собрать и перетаскать в котельную. Плевая работа, только проветриться. И Валера должен подойти. Хоть в этом помочь.

А главное, показать, что не бросает ее одну!

И ей показать, и другим.

Неужели он этого не понимает?

Римма отложила штыковую лопату, взяла совковую и принялась сгребать наколотую соль.

Соли было много — даже больше, чем нужно. Михалыч со злости наколотил порядочно. Да и Костик, худо-бедно, добыл ведра полтора. Тощий, а цепкий.

Римма наполняла ведра и слушала.

Не идет?

Снаружи буйствовал ветер, звенел ширмой, царапал исподтишка колючей