Никто из нас никому ничего в этом плане не должен.

Я была бы рада просто тому факту, что дальше мы сможем взаимодействовать уже без этого бэкграунда.

Мне стало легче.

Но между нами снова выросла стена. Другая — на этот раз не из ненависти и презрения, а из пустоты. Как будто вместе со взаимными обидами и упреками, смыло вообще все.

Теперь наше общение больше смахивает на фехтование. Он приезжает к сыну, и я, под любым предлогом, ухожу из дома — в магазин, в спортзал, просто посидеть в кафе. Не могу находиться с ним в одном пространстве. Мое тело помнит слишком много и слишком остро, чтобы присутствие Авдеева рядом давалось легко.

Мне больно быть рядом — вот так просто. Физически больно.

А он просто спокоен как удав. Раздражающе сдержан — смотрит на меня так, будто ничего не было. Иногда мне даже кажется, что я и правда сошла с ума и в ту ночь все, что случилось между нами на его кухне — случилось исключительно в моем богатом воображении. Но след укуса и пара маленьких синяков на бедрах, оставленных его слишком крепкой хваткой, удержали мою менталку на плаву. Я их, блин, даже сфоткала!

Вадим снова забирает Марка на выходные. Мы передаем друг другу сына, как эстафетную палочку, обмениваясь короткими, формальными фразами. «Как он спал?», «Не забудь сделать с ним развивающую гимнастику», «Я верну его в воскресенье в восемь».

И все. Ни одного лишнего слова. Ни одного лишнего взгляда.

Его чертовы холодность и отстраненность — как соль на открытую рану. Доводят до бешенства. Я снова и снова прокручиваю ту ночь в голове, пытаюсь найти хоть какой-то намек, малюсенькую зацепку, которая объяснила бы, что, черт возьми, происходит.

Я сказала, что это ничего не значило и просто секс, но, блин…

Я… защищалась. Боялась вдруг услышать, что-то такое же от него, поэтому действовала на опережение. Вадим ничего такого не сказал, но то, что сейчас происходит — это его способ донести, что он… просто потрахался, сбросил пар или… что вообще, господи?!

Машина останавливается у подъезда. Я поднимаюсь на свой этаж и прежде чем зайти, натягиваю на лицо улыбку. Жду несколько минут, прежде чем сердце перестанет отчаянно колотится. К сыну я всегда подхожу с покоем в душе. Насколько это вообще возможно.

Меня встречает Елена Павловна с Марком на руках. Теперь он уже абсолютно осознанно поворачивает голову на мой голос и реагирует целой трелью разных звуков — чаще смахивающих на чириканье маленьких каракалов. Я сразу забираю его на руки, втягиваю родной любимый до одури запах и расцеловываю.

К черту вообще все — у нас впереди полчаса ванных процедур. Пока купаю его, рассказываю, как дела в магазине, а он смотрит так сосредоточенно, как будто понимает и только великая несправедливость не дает ему добавить пару разгромных пунктов в мои планы по развитию магазинчика.

Потом — заворачиваю в одеяльце, несу в комнату и укладываю на кровать, чтобы он немножко повалялся голышом — у Марка Вадимовича это прямо самое любое время в сутках, когда можно пищать и хватать себя за пятки.

Телефон вибрирует входящим.

Авдеев: Буду через 10 минут.

Большой палец над полем для ответа начинает предательски дрожать. Сегодня пятница, мы не договаривались, что он заедет — я вообще не знала, вернулся ли он домой или продолжает гонять свой драгоценный джет из Парижа в Лондон, или куда он там нацелился на этот раз.

Сердце спотыкается, по венам растекается ледяная паника.

Он не должен был приезжать.

У нас не было никаких договоренностей.

Зачем? Что ему нужно?

Мозг, предатель, тут же подсовывает самый страшный вариант: он собирается поставить точку, сказать, что та ночь была ошибкой. Глупой, гормональной ошибкой, которая ничего не значила и не должна повториться. Это очень в духе того, как он любит вести переговоры — просто с наскока, зажать в угол, не оставить вариантов, кроме единственного — того, который устроит его одного.

Я с силой сжимаю телефон.

Делаю долгий выдох сквозь жатые трубочкой губы, и пишу короткое безразличное: «Ок».

Пусть даже не мечтает, что я тут сижу как на иголках и есть не могу без его подачек!

Поднимаюсь, чувствуя, что вопреки попыткам быть пофигисткой, решительность начинает парализовывать паника. Что я буду делать, если он и правда скажет… что жалеет? Что то «Барби» ничего не значило и абсолютно ничего не стоило — было просто брошенным рефлексом в память о том, что с сексом у нас никогда не было проблем.

Быстро одеваю Марка, спускаюсь с ним вниз, укладываю его в уютный кокон качелей. Сын смотрит на меня своими большими синими глазами, и я заставляю себя улыбнуться ему, спрятав за этой улыбкой весь бушующий внутри ураган.

Пока жду Авдеева, хожу по гостиной из угла в угол, как зверь в клетке, и мысленно репетирую. Я буду спокойной. Сдержанной. Вежливой. Надену свою лучшую маску — маску сучки, у которой все под контролем, есть своя жизнь, планы и дела. И ей абсолютно, категорически плевать на то, что какой-то там Авдеев думает о какой-то там ночи.

Когда слышу щелчок замка — замираю посреди комнаты, зачем-то дергаю вверх подбородок.

Он входит. В темно-сером костюме, как обычно идеально сидящем на его мощных плечах. Волосы падают на лоб, на лице — ни тени усталости после перелета. Чертов Авдеев как всегда выглядит так, будто только что сошел с обложки Forbes — собранный, непроницаемый, контролирующий даже воздух вокруг.

Этот мужик точно не стал бы трахать бывшую предательницу, разве что очередным договором. Например, о том, что я обязуюсь не разглашать наш спонтанный секс, который он — очевидно же! — считает ошибкой.

Возможно, я уже загоняюсь, но проклятый Авдеев не делает ровно ни-че-го, чтобы дать понять — ему та ночь тоже спать не дает.

У него точно никаких проблем со сном — вон какой свежий и цветущий, чтоб ему провалиться!

— Привет. — Его спокойный и ровный голос режет тишину и укладывает в могилу остатки моего здравого смысла.

— Привет, — отвечаю я.

Даю себе десять из десяти за