Генеральская дочь. Зареченские
Глава 1
Шурка
5 Лет спустя, 1995 год.
У "Нивы" раздавалось родное железное дыхание, как у старого монтера: с хрипом, с характером, с предсмертной мелодией в кардане. Мы катились через Зареченку — любимую дыру на карте, где улицы не названы, а прокляты, где в подъездах пахнет страхом, табаком и прошлым, и каждая дверь может быть как в ад, так и просто в коммуналку, где коты едят макароны, а бабки зовут нас по имени-отчеству и матерят в той же фразе. Я сидел справа, курил и думал, как бы так все записать, чтобы в рапорте звучало красиво, а в голове — не вызывало тошноты. Только что вернулись с типичной херни: женщина заявила, что у нее "вскрыли хату и вынесли все". Заходим — дверь целая, замок девственен, следов ноль, только губы у нее пухлые и мужик на кухне в трусах, с рожей, как у человека, который привык, что его называют идиотом не вслух, а с выражением. Демин только посмотрел на него и понял — "пострадавшие" опять сами с собой не поделили что-то: деньги, совесть, шторы — неважно. Главное — теперь это наше.
— Ну че, Шурка, — сказал он, когда мы сели обратно в тачку, — оформил заявление века? Надеюсь, указал, что преступник действует на уровне астрального проникновения, потому что физически он там не был ни разу.
— Я написал, что "неустановленные лица проникли неизвестным способом и, не причиняя материального ущерба, удалились в неизвестном направлении". Получилось красиво, как у прокурора перед пенсией.
— Ага, или как у дебила с красным дипломом. Это все, чему тебя учили?
— Меня учили не ржать на месте происшествия. Так что я уже превзошел ожидания.
— Ты еще скажи, что тебя учили работать по закону.
— Так и есть. Только я сразу понял: у нас закон — это как презерватив. Все знают, что нужен, но в критический момент никто не вспоминает.
Он хмыкнул, прикуривая новую «Приму», как будто одна была ему для разогрева. У него это движение отработано — сигарета в зубы, взгляд в ночь, и будто вся ментовская жизнь — просто длинный вдох с задержкой. Он был опером по факту, по сути, по лицу, по походке. Такой, который на слух отличит крики при ссоре от криков при убийстве, по запаху определит — это перегар, моча или гарица, и сразу скажет, кто врет, даже если тот еще рот не открыл.
— А ты, кстати, понял, зачем она все это устроила? — спросил он, не глядя.
— Да, — ответил я, — чтобы мужик на нее снова внимание обратил.
— Ну?
— Ну и чтоб участковый пришел, а за ним мы. Им там скучно. Они этим живут. Один телевизор, второй сериал. Мы с тобой — новый сезон.
— А ты не дурак, Шурка. Слышь, дерзкий ты, конечно, но не по делу. У тебя язык как кнут — хлесткий, но пока не прицельный.
— Буду тренироваться.
— Не надо тренироваться. Надо быть. Просто не забывай: в ментовке тот выживает, кто вовремя молчит и вовремя орет.
— То есть я не выживу.
— Пока ты в этой тачке и со мной — выживешь. Дальше сам. Но язык свой не потеряй. Он тебе больше, чем ксива.
— Ну да. Сейчас же не тех, кто по уму, а тех, кто по харизме, продвигают.
— А у тебя есть харизма. Только пока без крыши.
— Зато у меня пока чистая совесть.
— Ну… это временно. Как новые ботинки. Стираются за месяц, если по Зареченке ходить.
Он повернул направо, фары выхватили из темноты старый киоск, где еще год назад продавали пиво и презервативы. Теперь только осколки. И запах того самого времени — когда все разрешено, но ничего не работает. Я смотрел в это и думал — где, черт возьми, я оказался? И почему, несмотря на все это дерьмо, я не хочу никуда уходить?
— Слышь, Демин, — сказал я, — а когда ты понял, что влип сюда навсегда? Он задумался. Минуту. Потом выдохнул.
— Когда в отделе спросили: "А где этот… ну, как его… с характером?" — и я понял, что это про меня. Все. Больше никто в голос не спорил и протокол не сдавал без опечатки.
— Так это ты про меня сейчас.
— Не. Ты пока "с характером", но не системный. Система тебя еще не приняла.
— А надо?
— Не обязательно. Просто если не примет — она тебя выблюет. А если примет — сломаешься сам. Тут третий вариант один: остаться собой и выжить. Не всем везет.
И мы поехали дальше. Потому что в Зареченке всегда где-то что-то трещит. И где трещит — там мы.
— А теперь, — говорит он, — поехали к этим… как их там. Соседи говорят, орут уже третий час. — Кто? — Молодая семья. — Снова любовь, блядь. Поехали.
— Стой стой, гляди.
Летела она мимо нас, как пуля, как черт на импортной тачке, будто за ней сама смерть в тапках бежала, и сразу было понятно — или пьяный, или умный настолько, что уже пора в психушку. Темно-синяя "Тойота Карина E", номер наполовину грязью заляпан, будто специально, стекла в хлам тонированные, не машина — просто шальная комета по Зареченке, и в том, как она вписалась в поворот у мясного ларька, не сбавляя, был тот самый нерв — когда человек не просто куда-то едет, а уезжает от жизни. Я коротко глянул на Демина — тот только щелкнул бычок в окно и сразу поджал губу, будто думал, но не хотел думать.
— А ну, блядь, поехали, — сказал я, даже не повысив голос, просто с той стальной нотой, которая не обсуждается.
Он перевел взгляд на меня, чуть сощурился, как будто проверял — серьезно ли, и уже через секунду вжал педаль, и старая "Нива" застонала, как бабка в церкви, но пошла, пошла, родимая, с дымком, с криком мотора, с дрожащими дверями, зато уверенно, как дед на почту в день пенсии. Нас резко мотнула, я уперся плечом в дверь, закурить не успел, ветер в лицо, и я понял — все, понеслась.
— У нас, вроде как, другие планы были, — сквозь зубы бросил Демин, ловя передачу.
— Планы — это для бухгалтерии. А у нас — импровизация, — ответил я, глядя вперед, в черную жопу машины, которая мчалась по району, не мигая, не тормозя, будто внутри сидит тот, кто уже попрощался
