– О, мадмуазель Анна, вы ангел! – воскликнула мадам Клеман, откусывая кусочек.

– Такой аромат детства! Этьену не досталось?

– Он… не голоден, видимо, – ответила я, глотая комок в горле, стараясь, чтобы голос не выдал жгучего унижения.

Мсье Клеман хмыкнул, поправляя очки.

– Удивительно. Обычно после пары дней – срывается, уезжает куда-нибудь подальше. А тут… задержался. Уже столько дней, постоянно в доме. Непорядок.

Он многозначительно посмотрел на жену.

– Да уж, непорядок, – кивнула мадам Клеман, ее глаза блеснули лукаво.

– Раньше дом для него был… как пристанище призрака. Забежит переждать бурю в душе – и снова в море. А теперь…

Она оставила фразу висеть в воздухе.

Из-за меня? Мысль ударила нелепо и резко. Нелепость! Он терпит меня. Как неудобный, пыльный комод в углу прихожей, о который все спотыкаются. Я отпила кислого лимонада, чувствуя себя еще более чужой и неуместной, чем этот комод. Пирог внезапно показался пресным.

Вечером я билась с графическим планшетом, пытаясь оживить светящихся рыб для клипа, но море на экране упорно превращалось в черную угольную бездну моих набросков. Вдруг – шаги на кухне. Не его тяжелые, уверенные, а какие-то… неуверенные. Озадаченные. Я замерла, потом выглянула.

Этьен стоял у стола, открывал шкафчики, заглядывал в хлебницу. Его движения были редкими, неловкими – обычно он знал каждую крошку в этом доме.

– Ищете что-то? – я замерла в дверном проеме, понимая, что сердце колотится в бешеном ритме.

Он обернулся. Не хмурый. Озадаченный. Его взгляд скользнул по мне, потом по пустому столу, будто ища ответ там.

– Пирог, – произнес он коротко. Голос был ровным, без привычной колкости. Просто факт.

Я остолбенела.

– Пирог? Тот… яблочный?

Он кивнул, продолжая осматривать кухню взглядом, как будто пирог мог спрятаться за чайником.

– Да. Утром опаздывал. Не успел. Думал… вечером. Он где?

В его тоне не было тени досады или раздражения. Только констатация факта.

Во мне что-то оборвалось и тут же взлетело. Я засмеялась, коротко и нервно, закрыв лицо рукой.

– Боже, я идиотка! Я подумала… раз вы не стали кушать утром… и отнесла Клеманам. Весь.

Он замер. Брови чуть поползли вверх. Не гнев. Глубокое удивление. Он слегка щелкнул языком.

– Понятно.

Одно слово, но в нем – целый мир невысказанного.

– Я… я сейчас! – выпалила я, чувствуя прилив лихорадочной энергии. Он хотел МОЙ пирог!

– У меня есть креветки! И паста! Быстро приготовлю пасту с морепродуктами! Пятнадцать минут! А пирог потом…

Я уже метнулась к холодильнику, не дожидаясь разрешения, не веря в эту внезапную возможность сближения.

К моему потрясению, Этьен не ушел. Оперся о дверной косяк, сложив руки на груди. И смотрел. Как я чищу креветки, режу чеснок невероятно тонко, ставлю воду для пасты. Молча. Но это не был его привычный, колючий, оценивающий взгляд. Это было пристальное наблюдение. Как за сложным, вдруг заинтересовавшим механизмом, чью работу пытаешься понять. Манки улегся у его ног, уставившись на меня с тем же научным любопытством.

Я старалась изо всех сил. Ловко (надеюсь!) орудовала ножом и сковородой с шипящими креветками на масле с чесноком и перцем чили, откидывала пасту. Аромат – чесночный, морской, теплый, живой – заполнил кухню, вытесняя запах страха. Я чувствовала его взгляд на своей спине, на руках, на каждом движении. Это не было некомфортно. Было… странно значимо. Как будто я впервые за долгое время делала что-то настоящее, видимое. Я положила пасту в две тарелки, щедро посыпала свежей петрушкой. Поднесла ему, как мирный договор.

– Попробуйте. Должно быть вкусно.

Мой голос слегка дрожал.

Он взял тарелку. Кивнул. Не «спасибо». Просто кивок. Ушел к себе. Но дверь не захлопнул. Оставил приоткрытой. Щель. Я села за стол с дрожащими руками, слыша, как он отодвигает стул у себя. Мы ели. В тишине. Но тишина эта была другой. Не враждебной. Не пустой. Насыщенной ароматом еды, которую я приготовила, и которую он… принял. Маленькая победа над безмолвием. Казалось, страх отступил. Хотя бы на кухне. Хотя бы на время.

Но страх не победить так легко. Он только притаился, выжидая момент для контрудара.

Назавтра солнце било в окна с такой силой, что казалось, выжигает все тени и сомнения. Море сияло бирюзой, зовущей и обманчивой. «Живи. Чувствуй. Перестань бояться» – мамин голос звучал настойчиво, подогретый вчерашним успехом.

– Если я смогла накормить его, смогла пережить этот взгляд… Может, смогу и это?

Призрачная уверенность подтолкнула меня. Просто подойти. Постоять у кромки. Всего шаг.

Я спустилась по тропинке к пляжу. Песок обжег босые ступни. Первые шаги были твердыми. Потом менее уверенными. Потом… ноги стали превращаться в ватные столбы. Шум волн нарастал. Не гул, а конкретный, физический звук – накат, шипение отступающей воды. Как тогда. Звук вошел в виски, вцепился в барабанные перепонки.

Один шаг. Всего один шаг к теплой воде… И БАМ.

Холодный дождь сек по лицу. Черный гроб. Священник. Крематорий. Земля уходит из-под ног ОБВАЛОМ. Руки подхватывают… Запах. Запах моря, влажного песка, соли – слился в носоглотке с призрачным, но отчетливым запахом мартовского дождя на похоронах, запахом сырой земли и траурных цветов. Остается только черная дыра в груди и ледяная пустота, засасывающая все.

Песок под ногами поплыл, превратился в зыбучий ил. Каждый шаг – пытка. Шум волн заглушил все – он был внутри, грохотал в висках, как кровь при падении. Синева моря поплыла, закрутилась воронкой. Стала темно-зеленой. Холодной. Надвигающейся. Тьма. Холод. Никто не видит. Никто не поможет. Мамы больше нет.

– Нет! – хрипло вырвалось, но было лишь мычанием. Воздух перестал поступать. Сердце колотилось, рвалось из клетки груди. Глаза заволокло черной пеленой. Я согнулась, рухнула на колени, потом на четвереньки. Песок прилипал к ладоням, к лицу, забивал рот. Я задыхалась, судорожно хватая ртом соленый воздух, который не наполнял легкие. Трясло, как в лихорадке. Мир сузился до пятна мокрого песка подо мной и всепоглощающего ужаса. Бездна. Она здесь. Она взяла меня.

– Мамочка!

Где-то вдали, сквозь рев в ушах, послышались голоса. Испуганные. Крик о враче. Но это был шум из другого мира.

Инстинктивно, судорожно, я отползла. Подальше от воды. К сухому, горячему песку. Дрожь не отпускала. Слезы текли ручьями, смешиваясь с песком на губах. Унижение. Стыд. Сломленность. Моя слабость обнажилась перед всем миром.

И тут краем затуманенного зрения я увидела. Наверху, у начала нашей тропинки. Две фигуры. Этьен. Манки. Они стояли неподвижно, как