Эти две вещи не сочетались, и все же она стояла передо мной в своем идеальном маленьком тельце, полная энергии и жизни, но в то же время казалась сломленной и разбитой.

Эта девушка могла бы стать моим билетом отсюда. Но прошло так много времени с тех пор, как я издавал какие-либо звуки, кроме рева от гнева или боли, что я не был полностью уверен, что все еще умею формулировать слова. Я потерял эту способность, когда поддался тьме внутри себя, и не был уверен, что она вернется. Но это не имело значения. Сейчас я просто подожду и посмотрю. Выясню, насколько она податлива, и найду способ подчинить ее своей воле. Если она сможет быть мне полезна, я с удовольствием воспользуюсь ей. Более чем с удовольствием. Всей целиком.

— Ты боишься? — прошептала она, и я не мог не заметить, что она, похоже, не боялась. Страх был не тем, чему я когда-либо придавал большое значение. Мне он казался довольно бессмысленной концепцией, учитывая, что самосохранение никогда не занимало слишком высокого места в моем списке приоритетов. Я просто хотел хорошо жить и поиметь картель Кастильо за то, что они сделали с моим отцом. И какое-то время мне это удавалось. Пока не появился Найл и не запер меня в этой темнице.

С верхней площадки лестницы позади нее донесся какой-то звук, и она резко развернулась, прислонившись спиной к решетке, чем дала мне прекрасную возможность нанести удар.

Я встал, почти бесшумно, если не считать металлического лязга цепи, прикрепленной к моему ошейнику. Но я был быстр, и моя рука обхватила ее горло, прежде чем она успела отпрянуть, прижимая ее к решетке, а мое широкое тело прижалось к ней с другой стороны.

Ее кожа была горячей, а учащенное биение ее пульса под моей рукой заставило меня сделать глубокий вдох, который окутал меня ароматом кондиционера с папайей, которым она пользовалась, когда мылась.

Я наклонился вперед и провел языком по ее челюсти до сладкого местечка за ухом, пробуя ее кожу на вкус и отмечая ее как свою.

Si, chica loca (Прим. Пер. Испанский: Да, сумасшедшая девчонка). У меня есть язык.

Она ахнула, когда я крепко сжал ее шею, но не вздрогнула, не стала умолять или кричать. Она просто вытащила карандаш из кармана и с гневным рыком вонзила его мне в бедро.

Я застонал, когда он вонзился в мою кожу, отпустил ее и отступил на шаг, а она развернулась, чтобы свирепо посмотреть на меня. Теперь мой член действительно требовал внимания, интересуясь ею больше, чем когда-либо, этой крошечной девчонкой, полной огня и лишенной страха. Я задался вопросом, как далеко мне придется зайти, чтобы вызвать у нее это чувство. Сломается ли она для меня или просто подчинится? Смогу ли я заставить ее задыхаться и просить о большем, или она окажется мягкой под этой внешней оболочкой, которая так яростно пылает?

Между нами впервые воцарилась тишина, и она тяжело дышала, когда подняла руку, чтобы дотронуться до шеи в том месте, где я ее держал.

Я выдернул карандаш из бедра и бросил его обратно ей, боль от раны была незначительной после месяцев, проведенных под присмотром Найла. Хотя я больше привык к ранам, которые не кровоточат. Не сказать, что он никогда не резал меня, потому что у меня было много шрамов, подтверждающих это. Но он предпочитал такие методы, как поражение электрическим током или почти утопление. В основном потому, что не был готов к моей смерти и не хотел слишком часто меня латать.

Карандаш покатился по полу, а мы просто смотрели друг на друга, пока он не остановился. Волк и ягненок. Хотя впервые на моей памяти я поймал себя на том, что задаюсь вопросом, кто из нас кто. Здесь происходила борьба за власть, и я не мог не задумываться, как ей удавалось обладать такой силой.

Пальцы девчонки-искорки переместились, чтобы коснуться ее челюсти в том месте, где я лизнул ее, и я мог бы поклясться, что в ее глазах вспыхнуло что-то настолько осязаемое, что это заставило меня вздрогнуть.

Тебе понравилось, малышка? Тебе интересно, что еще я мог бы с тобой сделать?

— У тебя есть язык, — обвинила она, как будто думала, что я солгал ей, и была бесконечно оскорблена. Но я никогда не говорил, что у меня его нет. Она наклонилась, чтобы поднять окровавленный карандаш, а затем посмотрела на кровь на моем бедре, которая запачкала мои спортивные штаны, и в ее взгляде не было ни малейшего проявления эмоций, и уж точно не было раскаяния.

— Хммм. — Она отвернулась от меня и подошла к тумбочке рядом с кроватью, снова взяла блокнот и, устремив на меня пристальный взгляд, что-то записала в нем.

Она вырвала страницу, на которой писала, а затем отбросила блокнот в сторону вместе с окровавленным карандашом.

Девушка подняла страницу и повернула ее ко мне, и я посмотрел на слово, написанное моей кровью.

Язык.

На краткий миг меня охватило веселье, и я был настолько ошеломлен этим, что все, что я мог сделать, это оставаться неподвижным и смотреть на нее.

Я не чувствовал ничего настолько реального, как это, долгое, блядь, долгое время. Гораздо дольше, чем я провел в этой клетке. Гораздо дольше, чем мог вспомнить. Но вот она здесь, дразнит и провоцирует меня способами, которые я не мог предсказать, и вызывает больше эмоций, чем я испытывал за все время, которое мог вспомнить.

Чувствовали ли она опасность, витавшую между нами? Могла ли она чувствовать, как она гудит вокруг нее, лаская ее тело и заставляя его дрожать и жаждать меня так же, как я жаждал ее? Поняла ли она уже то, что было так болезненно очевидно для меня? Что она была мухой в моей паутине, а я поймал ее и собирался ввести в ее вены свой яд, который навсегда отметил бы ее как мою.

Я мог.

Я мог учуять это, попробовать на вкус, прочувствовать, предвидеть.

Она была моей, так или иначе. Mi presa (Прим. Пер. Испанский: Моя добыча). Я чувствовал, как она сдастся мне, впитывал момент, когда она сломается, а затем я разрушу ее настолько основательно, что после этого она уже никогда не станет прежней.

В эти