– Мне пора, – быстро бросаю.

Сама поверить в подобное не могу, но я ухожу.

Сердце продолжает колотиться, угрожая убить, если не вернусь. Но когда я представляю, что будет, если вернусь… Еще тревожнее себя ощущаю.

– Подожди, – горячие пальцы прожигают ткань рубашки в районе локтя. – Из-за меня ты опоздала на автобус. Давай отвезу домой.

Убирает руку, когда замечает, как возмущенно я на нее смотрю.

– Извини. На секунду забыл, какая ты.

– Какая? – не могу не спросить.

Смотрю на него и вновь почву под ногами теряю.

Георгиев же, сунув руки в брюки, отступает назад, чтобы прочесать меня с головы до ног очередным взглядом, градус которого в этот раз становится не только полной неожиданностью, но и какой-то пристыжающей тайной.

– Из Богдановых же, – толкает, пожимая плечами. Во взгляде не только снисхождение, но и провокация. Суть последней мне неясна. Пока я пытаюсь совладать с эмоциями, Георгиев тем же пренебрежительным тоном добавляет: – Знаю, что в вашей общине неприемлем любой физический контакт. То, что я сказал насчет твоей одежды и того, что якобы удивлен – полная хрень. Не знаю, зачем… – задерживает на мне какой-то растерянный взгляд. Мгновение, и его сменяет недовольство. Я отчего-то вздрагиваю, пока он хмурится и сжимает челюсти. – Не знаю, зачем все это делаю.

Я тоже не знаю.

Ничего не понимаю. Полностью дезориентирована. И крайне сильно расстроена тем, как веду себя с ним.

Когда атакует новый приступ удушья, как самый верный признак несвойственной мне паники, за неимением других решений начинаю тарахтеть.

– Я больше не принадлежу к общине. Мы с Лизой ушли от родителей в феврале. Живем на Зеленой. В том же подъезде, что и ректор Курочкин. Он нам очень помог.

Кислород заканчивается. Голос глохнет.

А потом…

Случается поистине ужасная вещь: из моих глаз ни с того ни с сего брызгают слезы, а из горла вырывается сдавленное всхлипывание.

– Черт…

Мне стыдно до ужаса, но даже это чувство не способно заставить меня успокоиться, а лишь усугубляет мое состояние.

– Не говори об этом никому!

Не думаю, что ошарашенный моей истерикой Георгиев понимает, какую именно информацию я пытаюсь скрыть: ту, что сама выдала, или свою истерику. Я и сама не понимаю.

И вдруг… Он меня обнимает.