— Чего тебе, девка? — басовито спрашивает тёмная фигура в башне.

А я пищу:

— Помогите…

Я всхлипываю горше прежнего. Ладони жжёт, ноги гудят. Я готова даже нечестно заплакать, лишь бы только всё это кончилось, и можно было отдохнуть хоть немножко.

За воротами что-то шуршит, стучит, что именно — не понимаю. Наконец, сбоку открывается калитка, и пуганые тени разбегаются в стороны от фонаря.

Там, в калитке, стоит волхв. Большой, бородатый, но совсем ещё не старый, и борода у него не седая, а русая. Лицо доброе, а ладони квадратные.

На волхве глупая одежда, в пол, как платье ленивой девицы.

— Помогите, — шепчу я и валюсь на колени, как велел мне грач.

— Встань, земля холодная. Я волхв Среброглазый, а ты кто будешь?

— Нейчу-утка, — жалобно тяну я, а потом вспоминаю и вру: — из Боровухина!

Но дальше ложь, которую придумал грач, совсем нескладная, и я сочиняю на ходу по-своему:

— У нас гули завелись на погосте. Двоих задрали уже, мужики их видели, здоровенные! Староста за ведуном велел послать, пока не приехал — запереться по домам и сидеть, чтобы никого больше не сгрызли. Мы сидели, боялись, я уже и присыпать начала. А тут завыло, заскрипело, когти в окна, страшно — жуть! Батя сказал, пусть лучше одного задерут, чем всех сразу. И за порог меня выставил!

— И что же, — волхв совсем мне не сочувствует, но выглядит заинтересованным, — ты видела гуля?

— Не видела, — я шумно хлюпаю носом. — Я ка-ак побежала… сперва по дворам, потом по лесу… а потом огонь на башне увидала и к вам!

— Огонь на башне?

— Вон тот.

Я тыкаю пальцем вверх, в башню. Волхв щурится и не торопится падать мне руку, а на земле и правда холодно, да и рубаха моя совсем не греет.

— А в лесу тени, — жалуюсь я громче. — В лесу глаза светятся! И ветки как когтистые лапы! Трещины поперёк неба, и вот-вот из них сам Отец Волхвов, и тогда…

— Отец Волхвов добр, — строго говорит волхв.

— А гули голодные!

Волхв улыбается и кивает.

— Помогите, — прошу я из всех сил. — Я что хотите сделаю, только чтобы не в лесу ночевать! Не может же быть, чтобы они далеко ушли? Гули! Я вот прямо здесь могу обождать, сразу за порогом, чтобы не стеснять вас, не тревожить. Пожалуйста…

В том плане, что придумал грач, всё это выходило как-то проще. По плану выходило, что волхвы, завидев меня, всплескивали руками, рвали на себе волосы и заводили внутрь под белы рученьки. Настоящий волхв так и стоит в поперёк прохода и смотрит на меня с прищуром.

— Вы пустите меня, хотя бы до утра… Я молиться за вас буду, — лепечу я, — каждый вечер до самой смерти! В вере и надежде живота вечного, потребляя неправды, ослабляя и прощая все вольные согрешения и невольные…

— Девочка моя, — он берёт меня за подбородок и приподнимает лицо вверх. Рука шершавая и тёплая. — Ты знаешь хоть, что это за молитва?

— Моли-итва, — хнычу я.

— Молитва, — соглашается волхв и гладит меня по волосам. — За упокой. Ты не читай её за живых, не надо, это дурное.

Я озадаченно хмурюсь. У нас в заимке часто молились, но многих из тех молитв я не знаю: не положено их читать откупному дитя. Те же молитвы, что я помню, для меня всё равно что песни: такие гладкие, что не различить слов.

— Простите всех сил за-ради, — бормочу я, и слёзы собираются в уголках глаз.

А волхв вдруг что-то решает и качает головой:

— Заходи уж, болезная.

Он отступает в сторону, а я тяжело поднимаюсь с земли и хромаю за ним следом.

✾ ✾ ✾

Внутри скит оказывается даже больше, чем выглядел снаружи. Сразу за воротами — двухэтажный длинный дом под крутой крышей; половина ставен закрыты, но кое-где горят лучины, и, хотя даже отблески заката догорели, темнота во дворе не полная. Дорожки расходятся в разные стороны, слева виднеется колодец с журавлём, а за ним толпятся хозяйственные постройки. Справа узенькие жилые дома с крутыми крылечками.

Скит этот в разы больше нашей заимки, хотя она почти доросла до того, чтобы считаться посёлком. Большой дом грач назвал трапезной, у него резное крыльцо и цветная половица при пороге, но волхв ведёт меня налево.

— Батьку твоего как зовут?

— Славко, — это мне грач подсказал.

— А старосту вашего?

— Меркодий…

— За ведуном куда послал?

Этого грач не говорил, но я легко придумываю сама:

— У нас в бору живёт один…

— Почему не в скит?

— Не знаю…

— Ну, ладно.

Мне снова стыдно, но стыдно так давно, что это уже ощущается плохо. И когда волхв заводит меня в маленькую дверку, а за ней — утопленная в земле жаркая кухня, где суровая женщина в строгом чепце выдаёт мне пару лучин, кружку молока и толстый кусок хлеба, я только лепечу что-то благодарное.

— До утра на чердаке поспи, — говорит волхв, показывая на шаткую узкую лесенку. — Утром отправим к вам кого, поможем, если ведун не доехал. И тебя до дома проводят.

— Спасибо, — сердечно говорю я и пытаюсь залиться слезами, но получается только всхлипнуть. — Я молиться за вас буду!

— Вот уж лучше не надо.

Волхв подталкивает меня к лесенке, и я, напоследок глубоко поклонившись, взбираюсь по ней на чердак. Это длинная комната под скошенной крышей; темноту разбивают только два блёклых пятна от окошка в торце здания. Вокруг громоздятся неясные кучи каких-то вещей.

Я протягиваю руку наугад, ладонью пробегаю по линиям и соображаю: это составленные друг на друга лавки, а за ними — какие-то тюки с тряпками. Богато живут в ските!

Пыль щекочет нос. В светлых пятнах — голый пол, только слева в одно из них влезает какой-то широкий рулон. Я трогаю его рассеянно; жёсткий и колкий, вроде сплетённого из соломы коврика. А потом с содроганием замечанию: окно одно, а светлых пятен от него — почему-то два!

Многого можно ожидать от скита, и у меня душа падает куда-то в пятки, скукоживается там испуганно. Но загадка отгадывается легко: чуть в стороне стоит, отражая свет, тяжёлое