К обеду меня поймали старосты — и вручили ведро с тыквами. Чистить. На кухню. Под присмотром завхоза, который с олимпийским спокойствием выдавал ножи и рассказывал, как правильно готовить кашу из тыквы. Я чистила тщательно, как конспект, и каждый раз, когда удавалась идеальная дуга, думала о кривокрышечной — той, что чуть не сломала мою метлу.

Вечером мы с Чернилем отправились на кладбище, как и велел Северин-Холодов. Калитка была закрыта тонкой печатью, но отозвалась на наш стук, как на знакомый пароль. Внутри было тихо. Тыквы сидели на местах, как положено, огни внутри — тёплые, но не озорные. Мы с Северин-Холодовым шли по дорожкам и правили контуры: где-то подкладывали камень, где-то выравнивали край, где-то просто говорили вслух, по имени, то, что обычно пишут в сводах мелким шрифтом: мы помним.

Мы закончили к ночи. Возвращаясь к калитке, я оглянулась: кривокрышечная сидела у своего крестика и, кажется, подмигнула. Или это мне хотелось верить, что мир может подмигнуть, когда ты в него веришь.

На лестнице общежития висела табличка свежей краской: «Проход закрыт после десяти вечера». Под ней кто-то приписал мелом: «Кроме учебных вылетов под контролем». И ещё мелким почерком: «И котов».

— Наконец-то адекватные правила, — буркнул Черниль, устраиваясь у меня на подушке поперёк шарфа. — Смешно, как мало надо, чтобы жизнь стала лучше.

— Метла и банка, — перечислила я вслух. — И чуть-чуть правды.

— И печень, — исправил кот.

— Хорошо, — сдалась я. — И печень.