— Ну и что?

— В приватной беседе специально применяем русский язык, в известном смысле исключительный по идиотизму. В нем прошедшее время единственного числа склоняется по роду, а не спрягается. Говорят, в дальней дороге глагольную связку потеряли. Так наша Мавруша и тут изворачивается: использует безличные конструкции, второе лицо, как коронованная особа, настоящее время и так далее. Определяет себя существительными общего рода: забияка, недотрога, гуляка, неженка. Виртуозна до помрачения моего остаточного разума.

— Да уж ладно, — рефлектировал он, уткнувшись головой мне в плечо. — Позволю я вам, номинально разнополым, жениться, если она как следует на меня надавит и не побоится вскорости овдоветь. Отпущу ее в твоей темнице посидеть — тебе же любые привилегии дадут. Если не захотите брака, так живите, непроштампованные, лишь бы на радость вам было. Но если ты хоть на тонкий волос погрешишь против нее, я тебя — не убью, конечно, с какой стати мараться, — но навечно пришпилю к крышке своей личной вампирской усыпальницы, точно гипсовый барельеф. Понял?

— Понял и согласен, — улыбнулся я.

— Ну, я пошел готовиться к твоей отправке, — поднялся он. — Перевозить тебя, когда уже нет нужды торопиться, придется под слоем земли, будто мы соблюдаем старинное поверье насчет вампиров, а не решение суда. И в старорежимном гробу. Хлопот не оберешься, одним словом.

— Увидеть ее дашь?

— Еще успеется. Незачем киндеру лишнюю потачку давать.

Это я только изображал холодную кровь. От слов Грегора у меня в голове поселилась целая пчелиная фабрика. В глубине души своей я помышлял об утонченном разврате, а получил законнейший алхимический брак. Я пожелал сестру мою невесту, а получил взамен…бззз… хорошенького юного братца.

И вот, оставшись один, я со стоном и ото всей души, от всего моего несытого сердца взмолился — нет, не Богу, всего лишь Странникам, — говоря, что отыскал для себя максимально приемлемый способ умерщвления, что их дело, разумеется, остается их делом, но я так бы хотел еще немного покрутиться на этом — одном-единственном в своем роде — дурацком свете. Они, я думаю, услыхали и немало посмеялись над моими словами: тем хрустально-чистым смехом, что описал в своем мемуаре Степной Волк».