Гермиона вошла внутрь и наложила свои заклятия, оставаясь наедине с арестованным.

Мужчина был непримечательным. Худой, едва ли тяжелее одиннадцати стоунов, светлокожий. Его подбородок был покрыт жёсткой трёхдневной щетиной, волосы спутались и выглядели грязными. Он сидел на кровати, обхватив себя руками за плечи, и смотрел в одну точку. Гермиона наклонилась и поймала его взгляд. Как и говорила Джинни, совершенно пустой, ничего не выражающий. — Здравствуйте, сэр, — произнесла Гермиона, следя за реакцией на звук голоса. Реакции не последовало. — Эй, приятель, привет! — позвала она громче, но мужчина даже не моргнул.

Тогда Гермиона осторожно коснулась его сознания.

Первый слой был кристально чист: белый лист безо всяких воспоминаний, чувств и мыслей. На краю обнаружилась закладка — фраза «Игра началась», но больше ничего. Рефлекторно-моторный уровень был совершенно цел, речевой центр тоже не пострадал, но памяти не было.

Отправив его в сон, Гермиона принялась за более серьёзную работу. В нынешнем состоянии навредить ему было сложно, поэтому она действовала достаточно решительно — рискнула сдвинуть белый лист в сторону, запускала разнообразные посылы, активизировала различные мозговые центры — всё было глухо.

Ему стёрли память, но сделали это слишком старательно, слишком сильно — как в своё время профессор Гилдерой Локхарт стёр память самому себе неисправной палочкой. Воспоминания не были повреждены или спрятаны в глубине сознания, не были превращены в набор бессвязных образов или другим способом закодированы — их просто не существовало.

Министерские специалисты могли не тратить времени и сил и отправить парня либо в Мунго, если он маг, либо в клинику для душевнобольных, если он маггл — лечить здесь было решительно нечего.

Гермиона нахмурилась. Джеймс Брук был психопатом и маньяком, безусловно. Но едва ли за прошедшие годы он внезапно научился колдовать. Когда Джинни сказала про посланца от него, Гермиона заподозрила просто маггла с амнезией, но следы магического вмешательства в сознание были весьма заметны. Парню стёрли память. Магией. И сделал это точно не маггл Брук.

Гермиона коснулась цепочки на шее. Видеться с Майкрофтом лишний раз не хотелось — каждая встреча с ним забирала слишком много душевных сил. Но, возможно, ему стоит знать, что Брук-Мориарти нашёл сообщника среди волшебников.

В тот момент, когда Гермиона почти приняла решение поговорить с Холмсом «как-нибудь в другой раз» (что, разумеется, значило «никогда»), ей в руки влетела сложенная служебная записка. Рукой Кингсли на бумаге было выведено:

«Пожалуйста, свяжись с М.Х. и напомни, что мы не будем бесконечно ждать его ответа по космической программе. И заодно запроси у него все документы по этому вопросу». Гермиона почувствовала подступающее раздражение — она не нанималась в курьеры, в конце концов! Записка среагировала, под первой надписью выступила вторая: «Ты пообещала забрать контакты с М.Х., а космос сейчас — наш ключевой интерес». Гермиона стукнула по бумажке палочкой, проявляя оставшееся. В конце было подписано: «Всё равно тебе нужно с чего-то начать общение. Вы не виделись восемь лет».

Сунув записку в карман, Гермиона вышла из изолятора, убедилась, что стандартные чары надежно опутали дверь, и все-таки отправила Майкрофту сообщение о встрече.

Обычно он отвечал моментально, не позднее чем через пять минут, но в этот раз прошло больше пяти часов, прежде чем цепочка нагрелась, и на ней появились слова: «Завтра до девяти утра в моём кабинете. Сожалею за задержку. МХ».

Это было необычно и почему-то тревожно. Майкрофт не казался человеком, у которого могут быть личные дела или проблемы, а политическая обстановка в стране казалась достаточно стабильной, так что подобный ответ настораживал. Что могло случиться в маггловской Британии такого, что старший Холмс не может выделить нескольких минут на потенциально важный разговор?

«Грейнджер, хватит себя накручивать, — осадила она себя резко, поняв, что начала размышлять о возможных действиях магов в случае начала ядерной войны с Японией. — Может, у человека зубы разболелись». Она хихикнула себе под нос, вообразив Майкрофта Холмса в стоматологическом кресле, после чего твёрдой рукой свернула нездоровые фантазии и занялась тем, что давно следовало сделать — села за письмо родителям.

Они так и не помирились, во всяком случае, до конца. Папа, правда, уже не выставлял её из дома и не делал вид, что её не существует. Если они сталкивались, они могли поговорить о погоде или соседях. Но никогда — больше. Она не рассказала им о смерти Рона, они не знали о том, как проходит её учеба во Французской Академии. Мама пыталась найти золотую середину, но с каждым годом становилось всё ясней, что она устала от этого.

Гермиона не винила их за это — она своими руками разрушила их семью. Но ей было слишком больно, поэтому она всё реже бывала в их маленьком уютном доме и всё чаще ограничивалась письмами и поздравительными карточками — обычными, неволшебными.

Как обычно, письмо было ни о чём: набор шаблонных пустых фраз о здоровье, работе и хорошем настроении. Не приходилось сомневаться в том, что в ответ она получит не менее шаблонный ответ.

А на следующее утро её ожидала встреча с Майкрофтом. Гермиона появилась у него в кабинете в половине девятого и застала его перед остывшим камином, в состоянии глубокой задумчивости — настолько глубокой, что он даже не сразу среагировал на звук аппарации. Быстро взяв себя в руки, он поднялся, выдал положенное по этикету приветствие и сообщил, что погода сегодня «относительно сносная».

Услышав это, Гермиона не удержала улыбки — со своего места через не до конца задёрнутые шторы она видела ясное голубое небо и слепящее солнце.

Майкрофт вопросительно поднял одну бровь, явно прося пояснить неуместную на его взгляд весёлость. Гермиона тут же снова сделалась серьёзной, но зачем-то ответила на незаданный вопрос: — Когда я училась в Париже, мои однокурсники готовы были часами говорить о британской сдержанности, а слово «андерстейтмент» (1), пожалуй, звучало даже чаще, чем «когнитивный диссонанс» и «фрейдизм». Когда вы сказали о сносной погоде, подразумевая тепло и солнце… — она замолчала и не стала развивать тему, вместо этого произнесла: — У меня к вам два дела, Майкрофт. Первое касается Брука. Мориарти.

Лицо Майкрофта стало совершенно нечитаемым — то есть ещё более нечитаемым, чем обычно. Он сказал словно бы самому себе: — Мой брат полагает, что нет ничего глупее, чем равнодушно сообщать, что тебя лишь немного присыпало пылью, тогда как на самом деле ты попал под лавину и камнепад. Что это препятствует установлению