О, Хенрик. Мои глаза снова начинают гореть. Наша дочь такая сильная.

Благословение и проклятие.

— Кто ты? — спрашивает она.

Я моргаю и понимаю, что мои слезы привлекли ее внимание. Черты ее лица напряжены, как будто она намеренно пытается быть бесстрастной. Прислонившись спиной к стене, я игнорирую боль будущего, которую испытает мое тело, когда я приму его.

— Ты знаешь, кто я.

Она хмурит брови.

У меня так много вопросов. Так много того что я упустила. Я приоткрываю рот, чтобы задать их, но комната снова исчезает в тумане.

Я бы прокляла Кэдмона, если бы знала, что это принесет хоть какую-то пользу, но это не так. Он не так уж многим может поделиться даже учитывая нашу связь.

В моей голове проносится череда образов. Кайра постарше, чем та, что была за пределами моей тюрьмы, смеется, запрокинув голову, ее руки обнимают мужчину с белокурыми волосами. Младшая Кайра, грязная и чумазая, привязанная к стулу, с окровавленными руками и ногами. Следы слез на покрытых пылью щеках. Кайра открывает глаза, когда солнечный свет проникает в роскошную комнату, ее лицо смягчается от отдыха.

Меня заливают слезы. Когда-то я думала, что человек может произвести не так уж много слез, но, похоже, это не так. Они никогда не прекращаются. Они приходят и приходят, пока я наблюдаю за всей жизнью своей дочери, за той, которая не включает меня.

— Она будет жить, — наконец говорит Кэдмон.

Она будет страдать, отвечаю я.

Он на мгновение замолкает, но потом, — да, она будет страдать в обеих жизнях, но, по крайней мере, в этой… она будет жить и в конце концов обретет счастье.

Я закрываю глаза и снова обретаю реальность. Моя рука отпускает его, и я открываю глаза, чтобы увидеть его напряженное лицо. Боль от того, что он делится своим даром, уже началась.

— Я не могу тебя простить.

— Ты бы не послушала, если бы я попытался рассказать тебе тогда, — говорит он.

— Я знаю.

Между нами повисает тишина, и я больше ничего не говорю. Он прав. Я бы не стала слушать, и все же… Я до сих пор не могу простить тот выбор, который он отнял у меня.

Ветер воет в ночи, и мои пауки мысленно тянутся ко мне, их эмоции полны смятения и утешения.

— Нам скоро нужно уходить, — говорит Македония, нарушая тишину.

Нахмурившись, я поворачиваюсь к ней. — А как насчет тебя? — Спрашиваю я. — Хенрик… — Даже если я не могу увидеть своего ребенка, нет причин, по которым она не может пойти к своему.

Ничто внешне не выдает эмоций Македонии, но единственный золотистый завиток появляется из-под ее плаща и обвивается вокруг шеи, ложась на плечо, как любимое домашнее животное.

— Слишком поздно, — бормочет она. — Если… — Она делает паузу, глядя на Кэдмона так, словно ей нужны его слова, а не ее собственные.

Кэдмон мгновенно понимает. — Она не может вмешиваться в судьбу Хенрика, если хочет, чтобы ребенок выжил.

Холодное онемение разливается по моим конечностям. Знание Кэдмона покоится в глубине моего сознания.

Если я сейчас пойду на помощь Хенрику — наша дочь умрет. Если Македония пойдет, произойдет то же самое.

Итак, вот мы — две матери, теряющие своих детей как в смерти, так и при жизни.

Моя голова опускается. — Прости. — Это все, что я могу сказать. Благодарность, которую я не могу выразить словами.

Когда Македония говорит, ее темп ровный, но голос полон горькой печали. — Я наблюдала за ним с ней последние десять лет, — признается она. — Она — его радость и его сила, как и он — моя. Моя душа болит этой ночью, и она никогда больше не будет цельной. Тем не менее, я не могу отнять у моего ребенка сердце, которым он продолжает жить. Он сделал бы тот же выбор, что и ты, Ариадна. Он выбрал бы ее.

Я поднимаю глаза и встречаюсь с ее взглядом цвета земли, тронутой жидким золотом. — Да, — хрипло шепчу я. — Я выбираю ее.

Даже если это означает, что я никогда не смогу узнать ее.

Глава 15

Кайра

Сегодняшний день…

Нет.

Это ненастоящее. Она ненастоящая. Не здесь и не сейчас. Я прикусываю нижнюю губу так сильно, что ощущаю вкус крови, наблюдая, как женщина встает с камня на котором сидела. Ее одежда или то, что от нее осталось, — не что иное, как тусклые серые и коричневые лохмотья. Края платья порваны во многих местах, как и рукава, но она держится так, словно на ней корона, когда подходит ближе к краю камеры, пока единственное, что нас разделяет, — это решетка из серы.

Королева с рёбрами, виднеющимися сквозь дыры в одежде. Шишковатые суставы пальцев выступают из её тонкой руки. Она не просто голодала; она совершенно истощена.

Что-то трескается у меня в груди, как будто кто-то вонзил руку в мою плоть и отломал куски грудной клетки по обе стороны. Боль пронзает меня, заглушая слова, которые я хочу произнести, когда становится видно ее лицо. На расстоянии я понимаю, что свет вернулся. Он ненадолго погас, когда Руэн уронил факел, но теперь иллюзия его огня витает в огромных количествах, маленькие, но сильные язычки танцуют в футах над нашими головами и освещают то, что, я знаю, является правдой.

Эта женщина — это существо, похожее на ведьму из морских глубин — она моя родственница. Я не могу произнести то слово, которое должна бы. «Родственница» звучит куда проще, чем… нет, я даже не могу подумать об этом слове.

Потрясение Руэна ощутимо, как и то, как он смотрит на нас двоих. Кажется, я не могу оторвать взгляда от серых глаз, таких же, как мои собственные.

Кэдмон сжимает один из прутьев серы, темная кожа на костяшках его пальцев белеет, он с шипением выдыхает боль сквозь зубы, наклоняется и снова кашляет, свежая кровь забрызгивает камни у его ног. Я чувствую себя так, словно меня бросили на произвол судьбы в океане, и ничто не привязывает меня к этому миру. Ее лицо, хотя и грязное и исхудавшее от недоедания, удивительно красиво.

Большие глаза, ресницы темно-серого