Дом стал центром не только семьи, но и общины. Сюда приходили советоваться, обмениваться, просить. И всегда получали: иногда хлеб, иногда совет, иногда — просто огонь от печи.

На ярмарке о Мире говорили тихо, но уважительно. «Лемар держит землю». «У неё не богато, но честно». «У неё люди не умирают с голоду». Эти слова звучали для неё дороже любой печати.

А ещё — говорили о том, что она смеётся. Смех её был таким же, как десять лет назад: свободным, но теперь — полным.

Вечером, когда дети спали, они с Родионом выходили на крыльцо. Смотрели на сады, на речку, на огни — маленькие лампы в окнах соседних домов.

— Думаешь, дальше будет легче? — спрашивал он.

— Нет, — отвечала она. — Но будет своё. А своё всегда легче, чем чужое.

— Ты смеёшься два раза в день? — напоминал он её же слова.

— Три, — поправляла она. — Дети прибавили ещё один.

Они сидели рядом, и молчание между ними звучало громче любого разговора.

В журнале, на последней странице, она однажды написала:

«Гром — да. Дождь — да. Дом — да. Мы — да. Десять лет».

И поставила маленький знак — не точку, не запятую. Две скобки и черту: «:)». Чтобы дети, когда откроют, поняли — их мать умела смеяться даже после апокалипсиса.

Дом держался. А значит, и мир держался.