— Он был мне любимым другом и братом, — сказал Черныш.

— Он был нам отцом, — повторил уже сказанное утром Мартин фон Съедентент.

— Он был нам учителем, — добавил Александр.

— Он был великим человеком с доброй душой, — глотая слезы, проговорила Вики.

— Он был превосходным ученым, — добавила Галина.

— Он был мне любимым, — призналась Таис.

— Мирного тебе перерождения, Алмаз.

— Мирного перерождения.

— Мирного.

Маги один за другим исчезали в Зеркале — они собирались у Деда дома, выпить в его память красного вина из его же погреба и уйти, оставив дом запечатанным до того, как будет зачтено завещание Алмаза Григорьевича.

Алекс остался одним из последних. Оглянулся на Черныша.

— Не беспокойтесь, Свидерский, — проговорил тот почти неслышно. — Через несколько минут я снова буду в камере. И даже восстановлю все артефакты. Дайте мне эти несколько минут.

Свидерский поколебался… и шагнул в Зеркало, оставив старого заклятого друга Деда наедине с его памятником.

А Черныш, маленький и сгорбившийся на фоне пылающей стелы, протянул к ней руку — и за движением его пальца на остывающем камне стала появляться надпись:

«Стой до конца за то, во что ты веришь и что любишь. Алмаз Григорьевич Старов, наставник, ученый, друг».

Он вернулся в камеру, но недолго пробыл в тишине. Через несколько минут вновь открылось Зеркало, и оттуда шагнула Таис Инидис. Тоже постаревшая, как все они, но поражающая силой и красотой.

— Все это время, — сказала она, пока он смотрел на нее снизу вверх, сидя на койке и устало откинувшись на стену, — с тех пор, как я узнала, что именно ты помог заговорщикам взорвать стадион, все время, когда мы искали тебя, я хотела посмотреть тебе в глаза, Данзан. Ты знаешь, что я относилась к девочкам Таласиос Эмифония как к своим детям. Это моя родня, Данзан. И твоя. Или ты забыл, что именно наш сын стал вторым мужем бабки Талии? Ты ее прадед! Ты, именно ты, мог покуситься на кого угодно, но только не на них!

Он поднялся, доковылял до нее, взял ее за руку и прижался к ней губами.

— Прости, — сказал он. — Прости, Таисиша.

Она высвободила руку. Без злости.

— Матушка простила тебя, я вижу, — сказала она, проводя морщинистой рукой по его морщинистой же шее. — А я не могу. Вопреки разуму, вопреки судьбе, вопреки тому, что понимаю, что кто-то должен был это делать — не могу. Я не буду проклинать тебя, Данзан. Ты потерял Алмаза, как и я, и я знаю, как ты относился к нему. Не зря же, — она болезненно засмеялась, — я побывала замужем за вами обоими. И ушла от обоих, потому что в свою науку вы были влюблены больше, чем в меня. Я не хотела с тобой говорить, я думала, ты окончательно очерствел и перестал быть человеком, Данзан. Но я ощутила, как тебе больно оттого, что Алмаз погиб. Значит, твоя душа еще не обледенела, раз ты можешь чувствовать, — она заглянула ему в глаза, неистово грозная, как все высшие серенитки в гневе, как сама карающая мать-вода. И сенсуальный дар ее бил по нему ее болью, презрением, сочувствием и яростью. — Ты любил его. Но после того, что ты сделал с нашими девочками, я спрашиваю — любил ли ты когда-то меня?

— Прости, — повторил он еще раз.

— Ты стар, как и я, — склонилась она ближе. — Нам давно смешны и неинтересны движения любящих душ. Мы перегорели, выгорели по несколько раз, нам жалко тратить на это время, да и чем мы старше, тем меньше людей, которые могут стать нам равными партнерами. Но я пожелаю тебе, Данзан, еще раз полюбить кого-то. Полюбить всем сердцем, вопреки всему, нелепо и безрассудно, и бояться его потерять, потому что ты уже знаешь, как это больно.

И она, поцеловав его в лоб с такой силой, будто хотела оторвать ему голову, исчезла в Зеркале.

— Надо что-то делать с этой камерой, — с каменным лицом сказал Тандаджи, когда ему доложили о том, что пропавший Черныш вернулся, а через несколько минут у него побывала и гостья. — Иначе все это похоже на фарс. Сейчас они там еще всей старшей когортой вечеринку организуют. И отчего не повезло Старову, а не ему, а?

— Не знаю, полковник, — смиренно ответил оператор наблюдения, которому страшновато было находиться там, где разместился маг, способный спокойно выйти из камеры и стереть дворец с лица земли.

— Продолжайте наблюдение, — ответил Тандаджи. И, когда оператор вышел, поднялся, подошел к рыбкам, чтобы их покормить. И подумать.

По-хорошему, сейчас в камере находится ничем не сдерживаемая угроза и дворцу, и королеве. Вопрос, конечно, почему она там находится добровольно. И как поскорее эту угрозу из дворца убрать, получив из нее все сведения, конечно. Хорошо, что Свидерский пообещал присутствовать завтра на допросе.

В гостевых покоях ждала жена, и матушка, и невестки, но Тандаджи не спешил во временный дом. Он поднял трубку и попросил принести ему досье на Старова и Черныша. Надо же изучить, куда можно давить противника, который при желании одним взглядом может раздавить тебя самого. И затейливые семейные связи его изучить. Очень уж они напомнили Майло родные тидусские фильмы.

* * *

Люк и Таммингтон, проснувшийся, как и полагается инляндскому аристократу, аккурат к завтраку и изъявивший желание размяться, вылетели к Норбиджу. Летели, лишь изредка перебрасываясь фразами: Люк пытался, насколько позволял снегопад, оценить масштабы разрушений. А еще думал о том, удастся ли ему склонить Тамми к женитьбе на Рите в ближайшую неделю, а Риту — к ударному деторождению, и на что он готов пойти ради этого.

Завтракали они расширенным кругом — была здесь и спокойная, теплая в домашней обстановке Церсия Лариди с привязавшимся к ней водяным псом. Пес сидел за ее стулом, преданно дыша — громада, просочившаяся в столовую под дверью, придавала атмосфере юмора и непринужденности, и Люк пообещал себе спросить у Нории, можно ли как-то передать тер-сели майору, потому что они точно нашли друг другу.

Лариди с мамой обсуждали серенитскую вышивку, в которой майор, к изумлению Люка, разбиралась.

— Пальцы становятся чувствительнее и точнее, — объяснила она, пошевелив в воздухе тонкой и изящной ладонью. Под рукавом выделенного ей платья вздулись мышцы, но в платье сразу ушла ее строгость и четче стала видна сильная, полнокровная женственность,