Я забежала в трейлер, который предоставили нам с родителями, стянула куртку, повесила сушиться и разрыдалась. Совершенно неожиданно для себя. Если бы здесь был Саша, если бы он был нормальным, если бы…

Я захлебнулась мыслями, как и всхлипами.

Почему-то именно сегодня я четко поняла, что Саши действительно нет со мной рядом. После того сообщения он ни разу не позвонил мне и не написал. Моему истинному действительно все равно.

Он не одумался. Расстояние и мое отсутствие не доказало ему, насколько я дорога гибриду. Сашу не пробило на тоску. Он не ощутил чувство потери.

Он даже не заметил.

Факты были слишком жестоки и били наотмашь.

Я оплакивала свои ожидания, с которыми ехала сюда. Оплакивала этот месяц, когда я ощущала себя вроде и свободной, и в то же время втройне привязанной на цепочку ожидания. Сколько бы я не смеялась, сколько бы не говорила, что мне все равно, я ждала появления Саши.

Но я для него не имею значения. Не то, что Лина.

Я не спрашивала у родителей про нее. Не хочу знать. Как-то они попытались сказать мне о ее состоянии, но только услышав имя, я попросила их остановиться.

Я ждала других вестей. Что Саша спрашивает обо мне, что он сорвался с места, что едет.

Но я слишком размечталась. Кажется, я больше не могу отмахиваться от истины – между нами ничего нет. Точнее, с моей стороны есть все, а вот с его…

Я обернулась полярной лисицей вмиг, неожиданно даже для себя. Зверь у меня был еще нестабильный. Обычно для оборота мне требовалось очень много времени и сил, и он всегда был запланирован. Я буквально выжимала зверя из себя, а сейчас словно запрыгнула враз в белую шкуру. Папа говорил, что зверь вялый, потому что я всегда сдерживаю эмоции. А сегодня я дала им волю, дала волю зверю.

В трейлере стало тесно и нечем дышать. Лапы зудели от желания бежать по снегу.

Я выскочила в окно и понеслась, оставляя позади стоянку полярных лис, маму, папу, двух ухажеров и одного врага.

Я бежала, чувствуя, как эмоции зверя выходят на передний план. Желание поймать мышку, услышать ее движение под пластом снега. Я сосредоточилась на охоте, и человеческое сердце отпустило боль.

Так хорошо! Хорошо, но холодно.

Даже калачиком, даже в норе – холодно.

Холодно, но душе уютно. И сердцу не больно.

Я не знала, что в звериной шкуре так хорошо.

Папа постоянно говорил, что молодняк должен держать чувства под контролем, чтобы зверь не взял вверх. Вот я всю жизнь и держала. И что? В чем опасность? Это же так здорово.

Особенно то, что не чувствуешь той человеческой боли. Истинность обычно приписывают именно животной стороне. Так почему в шкуре легче? Ничего не понимаю. Знаю одно – мне так хорошо. Хорошо настолько, что я никуда не хочу. Остаться бы в таком состоянии. Не чувствовать себя брошенной, невостребованной, пустой.

Слух стал таким хорошим, что я слышала хруст снега под лапой волка в сотнях метрах от меня. Кажется, и шкура стала лучше греть. Тепло стало. Можно спать. А завтра охотиться. Потом опять спать.

И…

Я даже планировать перестала. Отдалась на волю инстинктам. Будто издалека отмечала, что делаю. А еще я очень полюбила идти день и ночь. Узнала, какой на вкус заяц, а какой – голод.

А потом я упала в прорубь и меня унесло течением под лед. Никогда не забуду этого глухого отчаяния, когда надо мной непробиваемая толща, об которую ты бьешься головой.

В этот миг зверь настолько испугался, что отдал человеческой половине все обратно – контроль, мысли, чувства. И я все хлебнула с лихвой: ледяную воду, страх за жизнь, ужас от понимания, что больше никогда могу не увидеть маму и папу. В этот миг я поняла, что нет ничего ценнее человеческой жизни и человеческих эмоций. Что счастье – оно в голове, а не в этих истинностях. Что я зря так убивалась из-за одного сверха, когда только-только начала жить. Я еще столько всего не видела, столько всего не пробовала, столько всего не знала.

И тут лед надо мной проломился с такой силой, что двинул мне по голове. Рука просунулась, схватила меня за волосы и потащила вверх, а я была рада до визга.

Я буду жить! Буду!

Меня выдернули из ледяной реки, процарапали человеческую кожу об острые углы расколотого льда. В лицо ударили лучи солнца, глаза увидели пронзительно голубое небо.

В этот миг я родилась заново.

Никс – Прием, Командир! Ваша дочь покидает территорию стоянки в зверином обличье, – раздалось в рации.

Я нажал на кнопку:

– Прием, Беляк. Вижу. Я у нее на хвосте. Передайте моей жене, что я верну дочь.

Но оказалось, что это не так просто сделать. Формально задача на одну звезду сложности, а на деле – на все пять. Я сам столько раз видел, как зверь заставляет действовать сверха на инстинктах, что как азбуку знал, что делать дальше. Однако, знать – это одно, а когда в адовом котле человеческих и звериных эмоций варится собственная дочь – другое.

Пока животное не полностью взял вверх, полагалось ждать, чтобы человек сам научился обращаться со второй ипостасью. Внешнее вмешательство в таких случаях только вредило. Нужно было держать под контролем, но не мешать приручать в себе зверя и уживаться с ним.

Именно поэтому мы старались свести риски с молодняком на минимум, тренируясь на специальных площадках. На них было все для того, чтобы напомнить и о звериной стороне, и о человеческой. Мы строили препятствия так, чтобы во время охоты на зайца ты улавливал запах любимой человеческой еды. Чтобы во время бега слышал знакомые мелодии. Так молодняк был в контролируемой свободе.

И дочь я всегда учил, что эмоции – это поводья. Пожалуй, Леся даже слишком хорошо сдерживала их. Я перестарался, работая с ней с пеленок в этом направлении.

И вот случилось то, чего боится каждый родитель – подростковый срыв. И не на специальной площадке, не с вспомогательными средствами, а на открытой местности и в жестких погодных условиях.

Из-за пустяка, как обычно и бывает. Сродни перышку, которое переваливает чашу весов. Сродни взмаху крыла птицы, что вызвало сход лавины. Ситуация с Бурой сыграла катализатором.

Я видел, как мой лисенок голодает. Я видел, как спит, кое-как вырыв нору. Я видел, как зверь взял вверх и ведет ее день и ночь.

И больше всего на свете я хотел схватить ее и отнести домой, отогреть, чтобы она превратилась в человека. Пожалеть, обнять, напоить и накормить.

Но нельзя.

Телефон первое время постоянно мигал звонками без звука и сообщениями от Киры. Я писал о состоянии дочери, пока мобильный не разрядился. Честно говоря, вздохнул с облегчением, когда он у меня сдох, потому что уже не мог выдерживать давление от любимой женщины. Она умоляла, угрожала, просила, уговаривала и требовала тут же вернуть дочь. И не понимала, что если сейчас выдернуть ее из зверя, то последствия наша девочка будет расхлебывать всю жизнь. Минимум, что ей светит – нестабильность. Максимум – зверь либо навсегда возьмет верх, либо она его утратит. Полностью.

Я был уверен в своих знаниях. Держался только благодаря опыту. Давил в себе отцовские инстинкты, как мог. Впрочем, я этим уже месяц занимался. Чуть не сорвался, когда Бура накуролесил с кипятком, но понимал, что Леське нужно научиться разбираться с проблемами самой. Мое с ее мамой дело – просто быть рядом.

И я был.

Был, когда дочь вдруг с головой ушла под лед, и ее тут же унесло течением. Был, когда самый страшный кошмар родителя ожил перед глазами. Был, когда понял, что если случится непоправимое, я умру здесь же.

В этот миг я чуть разум не потерял, а сердце и вовсе осталось на берегу. Только тренированное годами тело и инстинкты спасли нас с дочерью. Я разбил лед, схватил лисенка за беспроигрышное – волосы, и вытащил наружу.

Вытащил, обернул в пуховик и крепко обнял.

Трясло. Меня от страха, а Леську, почему-то, от смеха.

Она хохотала все громче, а у меня на голове шевелились волосы.

– Леся! Лесь, – я отстранился, чтобы посмотреть дочери в лицо. – Лисенок!